К неведомым берегам

Некоторые из гостей стали подносить руку ко рту, а другой рукой делать такие движения, будто что-то отрезают, ухватив зубами.

— Ножи просят, — Догадался Чириков. — Так же и камчадалы и якуты мясо едят: возьмут кусок в зубы и ножом возле губ отмахивают, сколько нужно.

Принесли нож, бросили его алеутам. Ножу утонуть не дали. Один ловко ухватил его, другие старались вырвать у него подарок, махали руками, просили еще.

Но подняться на борт корабля опять никто не решился.

Тогда Чириков приказал принести маленький бочонок Алеуты поняли, чего у них просят: показали в ответ пузыри из сивучьих кишок, прикрепленные у каждого к байдарке. Три челнока помчались к берегу и тут же вернулись.

Ухмыляющийся алеут протянул Чирикову пузырь с водой. Капитан дал ему нож, хотел взять пузырь... Но хитрый алеут ловко перебросил пузырь соседу. Теперь тот уже стал требовать за него нож.

Как ни соблазнительно было получить хоть немного свежей воды, Чириков решительно отказался играть в эту унизительную игру. Все же удалось «для знания» выменять на сухари несколько корешков, которые алеуты, вытаскивая из дырочек в ноздре, демонстративно жевали, показывая, что они съедобны; несколько стрел, головной убор, сделанный из тонких березовых желобков разного цвета и разукрашенный перьями, а также какой-то минерал, завернутый в пучок травы. Потом Чириков сам изучил его и нашел, что это «антимонием крудум» — сурьма.

Так что им удалось, не имея возможности объясниться и высадиться на берег, даже раздобыть образцы растений и минералов, какие тут встречаются.

Но свежей воды они так и не получили. Начинало смеркаться, и все байдарки направились к берегу.

Чириков решил все-таки подождать, не уходить от этого острова. На следующий день алеуты приплыли снова — целая флотилия, четырнадцать байдарок. Но ни разговора, ни обмена на сей раз не получилось вовсе, байдарки держались слишком далеко. Может, их напугало то, что на палубе толпилось слишком много людей. Томить больше матросов и солдат в трюме Чириков не велел.

Значит, придется плыть дальше без воды. Приуныли.

— Ветер повевает, Алексей Ильич, надо бы уходить, — озабоченно сказал Чихачев.

— Да, Иван Львович, ты прав, — вздохнул капитан. — Нечего нам в этой бухточке делать. Надо выбираться, пока не поздно. Нужно бы только сначала им посигналить, чтобы плыли к берегу.

— Нашли о ком заботиться, — проворчал Плаутин. — Дай бог самим отсюда выбраться. Вон туман поднимается.

В самом деле, узкое горло бухты начали коварно затягивать полосы тумана. А вскоре пошел дождь. Пелена его совсем закрыла выход. Бухта могла стать смертельной ловушкой. Чириков приказал побыстрее готовиться к отплытию. Стали уже выбирать якорь, но не успели. С гористого берега вдруг налетел сильный шквал. Якорь не смог удержать корабль. Их потащило прямо на ревущие и кипящие белой пеной прибрежные буруны.

— Руби якорь! — не растерялся капитан. — Все парусы ставить! Все наверх!

Оставив у негостеприимного берега якорь и едва не задев за клыки торчавших из воды скал, «Святой Павел», кренясь на правый борт, каким-то чудом нашел выход и под всеми парусами вырвался из бухты уже почти в полной тьме, перемешанной с дождем и туманом.

Неужели им суждено погибнуть в океане от жажды?!

Матросы так исхудали и обессилели, что на вахте уже не могли стоять у руля, падали. И Чириков скрепя сердце пошел на вопиющее нарушение Морского Устава. Приказал вынести на палубу скамеечку. Рулевые на ней сидели, вцепившись коченеющими руками в штурвал. И все равно так выматывались за вахту, что порой уже не могли сами подняться со скамейки. Их уводили вниз и укладывали отдыхать товарищи, кто еще не столь ослаб.

Сам Чириков мог ходить по палубе, только держась за что-нибудь, хватаясь то за мачту, то за ванты. И он старался ходить поменьше, чтобы матросы не заметили его слабости. Часами сидел он на скамейке рядом с рулевым, нахохлившись, как старый больной орел.

Он и в самом деле постарел лет на десять, не меньше, за это плаванье.

Началась цинга. Многие уже были отягчены болезнью. Сначала люди слабели, их постоянно клонило в сон. Потом они начали пухнуть, лица у них желтели. Кровоточили десны, и шатались, выпадали зубы. Больных одолевало чувство непонятного страха и тоски. Стоило кому-нибудь крикнуть погромче на палубе или уронить доску, как больных охватывала безотчетная паника.

Цинга тогда считалась болезнью заразной. Верили, будто она передается по воздуху. За больными ухаживать боялись. На это требовались не только доброта и сочувствие, но и мужество.

Давно этого ожидал, страшился Чириков, и вот случилось. Утром шестнадцатого сентября он скорбно отметил в журнале первую смерть на борту: «9 часов. Служивой из сильных (Видимо, надо читать из ссыльных. прим. ред. ), который был в числе парусника, Михаило Усачев, цинготного болезнью умре, которого бросили в море».

Штурман Елагин вечером в этот день сделал еще несколько записей. Аккуратно отметил, что склонение солнца 1.31 южное, и потому ширина места, где они находятся, — 52.07 северная. А потом приписал: