К югу от мыса Ява

— Бог его знает. Хотя, может быть, я — тоже. — Он дышал теперь очень быстро и поверхностно, каждый раз выдыхая по несколько сдавленных слов. — Тотальная война есть тотальная война, мистер Николсон, но это — работа для варваров. — Он слабо махнул в сторону полыхавшей хижины. — Если бы кто-нибудь из моих соотечественников оказался на моем месте, он поступил бы точно так же. Все мы люди, мистер Николсон, просто люди. — Он приподнял вялую руку, одернул разорванную рубашку и улыбнулся. — Когда нас ранят, разве мы не кровоточим? — Он зашелся судорожным булькающим кашлем, сжимавшим мышцы живота и отрывавшим голову и плечи от земли, а когда приступ кончился, лег так спокойно и неподвижно, что Николсон быстро нагнулся к нему во внезапной уверенности, что Ван Эффен умер. Но тот опять поднял веки, с медленной натужностью человека, борющегося с непреодолимой тяжестью, и улыбнулся Николсону, посмотрев на него затуманенными глазами.

— Мы, немцы, так легко не сдаемся. Это еще не конец фон Эффена. — Он долго молчал, затем шепотом продолжил: — Выигрыш войны стоит многого. Это всегда стоит многого. Но иногда стоимость слишком высока и не соответствует реальной цене. Сегодня запрашиваемая цена была чересчур высокой. Я… я не мог заплатить так много. — Огромный столб пламени взметнулся на крыше дома совета, высветив лицо Ван Эффена ярко-красными бликами, затем быстро иссяк, и голова бормотавшего что-то насчет Кисеки немца выделялась на земле лишь неподвижным белым пятном.

— Что? — Николсон так низко над ним нагнулся, что их лица теперь едва не соприкасались. — Что вы сказали?

— Полковник Кисеки, — едва слышно выдавил Ван Эффен. Он попытался улыбнуться, — у нас есть с ним что-то общее… — Его голос почти сошел на нет, затем снова приобрел твердость. — Думаю, мы оба питаем слабость к маленьким детям.

Николсон не отрываясь смотрел на него, когда по кампонгу пронесся протяжный оглушительный треск, и взметнувшаяся стена огня озарила самые удаленные уголки маленькой деревни. Дом совета, выгорев в основании, рухнул под собственной тяжестью. Внезапная вспышка длилась всего мгновение. На глазах лепестки пламени увяли, и темные угрюмые тени поползли со всех сторон.

Николсон вновь нагнулся к Ван Эффену, но тот был уже без сознания.

Внезапно изнеможение, отчаяние и острая жгучая боль в ногах разом нахлынули на Николсона. Почти теряя сознание, он старался лишь прислониться к стене, как вдруг услышал глухой стук ботинок опрометью бегущего по кампонгу, и чьи-то жесткие пальцы настойчиво впились в его обожженное плечо.

— Давайте же, сэр, давайте! Поднимайтесь на ноги, ради Бога! — В голосе Маккиннона слышалось крайнее отчаяние, с которым Николсону за все время знакомства с боцманом еще не приходилось сталкиваться. — Они взяли их, сэр. Эти желтые дьяволы забрали их с собой!

— Что? Что? — Николсон помотал отяжелевшей головой. — Что они взяли? Планы, алмазы? Да пусть забирают хоть все…

— Надеюсь, алмазы сгорят в аду вместе со всеми маленькими желтыми ублюдками Востока. — Маккиннон то всхлипывал, то переходил на исступленный крик, никогда доселе Николсоном не слышанный. В глазах у боцмана стояли слезы, огромные кулаки были сжаты — он совершенно не помнил себя от ярости. — Они забрали не только алмазы, сэр. Эти скоты взяли с собой заложников — я видел, как они впихивали в грузовик капитана, мисс Драхман и бедного кроху.

XV

За гневом лежит ярость, неистовая, неуправляемая ярость, за которой, в свою очередь, по прохождении границы безумия наступает холодное, абсолютное безразличие. Когда человек переходит этот порог, что удается весьма немногим, он перестает быть самим собой, не вписываясь в рамки собственных ощущений, морального кодекса и стандартов мышления. Он становится индивидуумом, для которого такие понятия, как страх, страдания или опасность перестают что-либо значить. Это состояние отличается необычайно повышенной ясностью рассудка, гиперчувствительным восприятием грядущей опасности и в то же время — полным и нечеловеческим пренебрежением ею. Но, прежде всего, оно характерно абсолютной неумолимостью. В подобном состоянии и нашел себя Николсон в половине восьмого вечера того дня конца февраля, после сообщения Маккиннона об исчезновении Гудрун и Питера.