Изнанка гордыни

Говорят, кто не любил, тот не жил. Я же скажу — не жил тот, кто не пробовал ненавидеть. Знаю это, потому что испытала и первое, и второе. Ненависть сильнее и ярче, она приходит в двери сердца незваной, и ее не прогнать так просто. Она дает силы жить и ждать.

На шее моей ошейник. Как у скотины, как у шелудивого пса. И тот, кто рядом, тот, кого я ненавижу сильнее жизни, может отдать мне приказ, который я не смогу не исполнить. Я — его рабыня, животное, вещь. И я клянусь, мысленно клянусь себе в сотый раз, что он поплатится за то, что сделал со мной.

Я ненавижу даже его больше, чем ублюдков, которые надругались надо мной. Они сделали это над моим телом, он же — над моей волей, душой, свободой.

Он ничем не лучше них. Даже хуже.

— Если бы взглядом можно было пытать и убивать, сеньорита… Оооо, страшно представить какая участь ждала бы меня тогда.

Я не отвечаю. Я опускаю взгляд. Я умею терпеть, ждать и скрывать свои чувства. Отец долго воспитывал во мне эти умения розгой и горохом, рассыпанным по полу.

— Суп из утки просто изумителен, попробуйте. Кто бы мог подумать, что в этой дыре умеют так готовить.

Я молчу. Успела заметить, что молчание раздражает его куда больше любых дерзостей.

— Что, прелестная Франческа, решили назло мне уморить себя голодом?

Он прав. Мне надо есть. Мне надо выжить и набраться сил. Чтобы отомстить.

Мы движемся сквозь села и города на север. Не знаю, куда везет меня мой враг, и не стану задавать вопросов. День за днем в седле. Холодно. В Рино так холодно не каждую зиму.

Обед в очередном трактире, неизвестно каком по счету в череде постоялых дворов. Мы проезжаем сквозь деревенскую ярмарку. Он покупает маленькую глиняную грелку с узким горлышком и протягивает мне:

— Грейтесь, сеньорита.

Беру ее. Глина слегка шершавая, удобно лежит в руках. От нее расходится приятное тепло, ласкает озябшие пальцы. Разжимаю руки. Грелка падает на землю и разбивается. От пролившейся горячей воды поднимается пар:

— Ой, — говорю. — Надо же, какая досада.

Он хмурится:

— Видно вам нравится мерзнуть, леди кошка.

Сгущаются сумерки. Мы останавливаемся на ночь в гостинице. Ужин. Его болтовня, мое молчание.

Он придирчиво проверяет чистоту простыней, щелчком пальцев заставляет сдохнуть клопов в перинах и требует у трактирщика постелить свежее, только что выстиранное белье. Тот повинуется.

Это повторяется из раза в раз. Мой враг любит комфорт. Он всегда требует себе лучшего: комнат, еды, овса для лошадей. И всегда получает желаемое.

Я не знаю, зачем нужна этому человеку. Мы спим рядом уже месяц, но с того, первого раза он не делал попыток овладеть мною. Должно быть, он бережет меня для какого-то невероятного, невозможного унижения и издевательства.

Мне снова приходится ложиться в одну кровать с тем, кого я так ненавижу. Забиваюсь на самый краешек. Холодно. Одеяло пахнет сыростью и мокрой шерстью. Можно пожаловаться тому, кто спит рядом, он велит принести грелку, но я стараюсь не заговаривать с ним первой.

Я лежу в постели, слушаю сонное дыхание своего врага и думаю, что стоило быть настойчивей в попытках добыть кинжал, пока мою шею еще не стягивал ошейник. Сейчас не в моей власти причинить ему вред, как бы ни мечтала я вонзить нож ему в сердце и стереть, наконец, выражение насмешливого превосходства с породистого, красивого лица. Но я знаю — у такого, как он, должно быть много недругов. Я найду их и предложу свою помощь. Я буду лазутчиком, шпионом, соглядатаем. Я узнаю пределы своей свободы, я отомщу так, как будет позволено заклятьем. И когда он будет умирать, когда я загляну в его глаза, возможно, тогда ненависть покинет меня, чтобы оставить лишь тоску и чувство утраты.

Intermedius

Эмма Каррингтон

Эмма следовала за оруженосцем по тайным коридорам резиденции Ордена и гадала, зачем она могла потребоваться гонфалоньеру. Джозеф Найтвуд не отличался любовью к задушевным беседам ни о чем. И он едва ли замечал Эмму ранее.

Эмму не удивляло это невнимание, пусть она, как одна из немногих женщин в организации, к тому же женщина, обладающая редкими знаниями и опытом хирурга, могла бы рассчитывать и на большее.

Она привыкла к мужскому равнодушию.

Не красавица, и ничего не поделаешь. Ну, хоть не дура. Возможно, позже, когда она сможет проявить себя, ее заметят и оценят. И даже сумеют разглядеть в ней не только надежного соратника или хорошего врача, но и женщину.

Они свернули за угол и встали у двери из мореного дуба. До этого Эмма была здесь всего пару раз. Она подняла взгляд на низкий, выложенный необработанным камнем потолок и подумала о толще земли над головой. Интересно, когда по площади сверху марширует королевская гвардия, слышно ли это в кабинете гонфалоньера?

Оруженосец кивнул, и Эмма вошла, преодолевая робость.

— Мисс Каррингтон, — Джозеф встал, чтобы приложится к ее руке — дежурный жест вежливости и только, но по спине привычно пробежали сладкие мурашки. — Спасибо, что пришли так быстро.

— Это было несложно, я находилась в лаборатории, — ответила Эмма, зардевшись.