Изнанка

Молодой лейтенант предупредительно открыл дверь с обратной стороны, когда подошел Аракелян. Ученый как-то ссутулился и стал похож на понурившую плафон, чтобы не светить в глаза, настольную лампу. Прежде чем выйти, он обернулся и, пряча подрагивающие пальцы в карманы пиджака, прошептал:

— Вы пока даже на йоту не можете себе представить, какая опасная змея приютилась рядом с нами… Люди обожают сладенькое. И часто их невозможно заставить выплюнуть яд, если он приторен на вкус.

Собравшиеся офицеры никак не отреагировали на последние слова профессора. Лишь когда дверь за ним бесшумно закрылась, генерал в который уже раз провел желтыми ладонями по лицу и приказал:

— Ерошин! Экспертов ко мне на ковер через пятнадцать минут!..

— Товарищ генерал! — Ерошин встал и хотел привычным движением пригладить лысину, но остановил руку на полпути. — Начальник отозван из отпуска, но он находился у родни в Хабаровске, так что лететь ему еще как минимум четыре часа. Заместитель по вашему распоряжению уволен…

— А больше у нас, едрить твою, никого нет из ведомственной экспертизы?!

— Есть, товарищ генерал.

— Так вот и пригласи их, едрить твою! Они зря бесплатно на общественном транспорте, что ли, ездят?!

— Есть, товарищ генерал.

— Так… начальник оперативного отдела, останься… По оргпреступности — тоже. И ты, Ерошин. Остальные — пахать, мать вашу! Пахать! Сеять и поднимать целину! Эта пятница, как вы уже поняли, не конец рабочей недели… Управлению информации: никаких вяк-вяков папарацци. Руководству главка: связаться со всеми региональными управлениями, держать на контроле их пульс, докладывать замам. По московской обстановке отчитываться лично мне! И не спать, не спать, мать вашу! Сон с этой минуты — наш кровный враг!.. Все.

КАДР ЧЕТВЕРТЫЙ Наизнанку

Вода отстраненно ласкала песок, оставляя на нем переплетение тонких линий. Река этим вечером была… какая-то особенно вдумчивая. По фарватеру плыла медлительная баржа, бросая на небольшие волны дрожащие отражения своих сигнальных огней. Сти вздохнула и протерла влажные от холода глаза. Сколько она сидит здесь? Пять минут… или час?

Осенняя Волга бескровна и угрюма. Вечерние тучи смешиваются с ней, и разбитый узор неба становится частью воды. Птицы, сбившись в стаи, несутся прочь от наступающей зимы: уж они-то знают, что такое зима. Да и люди, впрочем, тоже… Люди собирают последние торговые палатки на набережной, сосредоточенно гремя алюминиевыми каркасами, переворачивают опустевшие урны, разбрасывают метлами остатки мусора, смешивая их с заиндевевшей листвой. Люди уходят, позволяя реке побыть одной и окунуться в свои неведомые мысли. И она бьется, бьется, бьется о песчано-бетонный берег до тех пор, пока лед не остановит ее дыхание. Поэтому осенняя Волга печальна и молчалива.

Ей страшно…

В который уже раз не получилось у Сти уговорить отца переехать в Москву. Бросить все руины прошлого и переехать.

Шиш. Для пожилого плотника не существовало ничего дальше потертых границ собственного мирка. Маленькие складные стульчики, табуреточки на продажу, старый чернильно-лохматый кот в тихой квартирке и косолапый после аварии пес Дружок в мастерской на пятом этаже МИАЦ при областной больнице.

— На какой шут мне Москва? — ворчал Николай Савельевич, растирая заскорузлую кожу на пальцах рук, пахнущих сосной и клеем. — Больно надо! Делать там нечего… Говна-то…

Он еще при «совке» успел поработать в раскаленных цехах термички на подшипниковом заводе, где сталь оранжевыми потоками текла в формы, где душераздирающе шипели, закаляясь в масле, огромные кольца и шары. Там чувствовалась горячая одышка трудовой жизни. Были пятилетки с неизменными сверхпланами и суровым ударным пролетариатом. Потом как-то вмиг все это порушилось; система, перемешивая саму себя, сковырнула все цели и задачи, подарив взамен растерянность и смятение. Дальше — бедность, мытарства. Дочь уехала, жена ушла, забыв над собой лишь постоянно ухоженный холмик земли. Николай Савельевич в то время хотел было вернуться на родину — в село Тукшум Елховского района, — но когда приехал на рейсовом автобусе с древним серо-рыжим чемоданом в руке, оказалось, что там уже пустырь, на котором дремлют провалившиеся остовы домиков, заросшие бурьяном… А вокруг — скрипучий бор, несмело и пугливо шепчущий путникам о минувшем.

Вот и остались: кот, пес и табуреточки на продажу. Хотя… еще осталась память, тлеющая укоризненно и мудро во вспыхнувших давным-давно лучиках морщин возле глаз.

Чуть слезящийся взгляд отца — мутноватый от старости и древесной пыли, добрый, полный спокойной печали и умного смирения… Лишь его Сти всегда любила по-настоящему. Остальное — брешь.

— Кристина Николаевна…

Телохранитель Володя подошел тихо, тем более что на песчаном пляже это было нетрудно. Сти поднялась, растирая затекшие ноги и заодно отряхивая промокшие на бедрах джинсы. Еще раз глянула на желтенькие струнки отраженных в реке огоньков баржи, которые никогда, наверное, не смогут задрожать в унисон, и повернулась.