Изгнанник из Спарты

- О, перестань болтать, потаскушка, и впусти моего дядю в дом, - сказал Аристон.

Стало еще темнее. Стояла давящая жара. Звуки пробивались сквозь нее еле-еле, с трудом. Арисба торопливо спрыгнула с кровати и побежала, ее босые ноги зашлепали по плитам пола. Она направилась к двери, звякнул засов.

Затем Аристону показалось, что он заснул. И увидел сон. Он знал, что это сон, потому что теперь рядом с ним, обливаясь потом, лежала нагишом мать.

- Аристон, золотой мой мальчик, - тихо промурлыкала она. - Мой любимый, неистощимый...

Это было таким чудовищным святотатством, что он разорвал путы сна и, открыв глаза, увидел силуэт Арисбы, тень, шевелившуюся на темном фоне. Арисба стояла возле постели.

- Аристон! - позвала она. Ее голос звучал странно. Он не был похож на голос Арисбы. Он был низким и каким-то влажным... словно она плакала.

Но Аристон одурел ото сна и был очень раздражен, что ему привиделся такой кошмар. Он был разозлен и напуган.

- Иди сюда, шлюха! - сказал он. - Не трать зря времени!

Он грубо схватил ее за руку и рванул на себя. Она была в одежде. Причем даже в пеплосе и гиматии.

- Что происходит, во имя черного Аида? - воскликнул он. - Куда ты собралась? Клянусь Персефоной, я мигом сорву с тебя эти тряпки!

Сказав это, Аристон протянул руку и принялся раздирать на ней одежды.

- Аристон! - ахнула она. - Ты с ума сошел?

- О да! - усмехнулся он. - Сошел. Но разве в свинском мире быть свиньей - это сумасшествие? Когда все вокруг похотливые козлы, почему бы и мне...

Тут он осекся, и у него перехватило дыхание, ибо ее крики наконец достигли его сознания, и в мозг проникли такие знакомые, любимые интонации, врезавшиеся в память еще до его рождения, вошедшие в кровь через пуповину еще до того, как жестокая судьба вырвала Аристона из утробы матери, заставила, вопреки его страстному жела

нию, отделиться от нее и уже независимо ни от кого жить, дышать, чувствовать боль...

- Мама! - простонал он. - Я...

И тут, конечно же, как и положено по закону, установленному властвующей даже над богами Ананке, Великой Необходимости, которой вынужден кланяться сам великий Зевс, - а закон тот гласит, что совпадения случаются всегда в неподходящий момент, - в комнату вошла с зажженной масляной лампой в руках рабыня Арисба.

Вошла и уставилась на них с таким потрясенным видом, что ее круглая маленькая мордашка приняла еще более глупое выражение, а это было ох как нелегко.

- М-мать с с-сыном?! - пролепетала она. - Бессмертные боги, спасите меня! Спаси меня, божественная Артемида! Спаси меня, Гестия! И великая Гера! Я не виновата! Я не хотела видеть это святотатство!

Алкмена подняла руки, прижимая разорванный пеплос к груди, которая даже в ее сорок была прекрасна.

- Послушай, Арисба, - сказала она прерывающимся грудным голосом. - Это была ошибка... ужасное недоразумение. В комнате было темно, и мой сын, он... Ты не должна думать...

Но Арисба была из беотийских крестьян, а больших болванов на всем свете не сыскать.

- Думать?! - взвизгнула она. - О чем тут думать, похотливая коза? У меня есть зрение! Совокупляться со своим собственным сыном! Я сейчас же ухожу из этого дома!.. Дома, ха-ха! Из этого грязного притона... Сейчас же, немедленно! Ведь Эвмениды непременно уничтожат его и всех, кто тут живет! А ты, мой юный развратник! Тебе что, мало было меня? Только не говори, что тебе больше по нраву эта старая свинья, которую ты тискал за сиськи, чем я, юная и нежная! Почему...

Тут она умолкла, потому что Аристон выскочил из кровати и кинулся на нее. Только на миг он задержался у стены, чтобы выхватить из ножен старинный бронзовый минойский кинжал своего дяди. Он приставил его Арисбе к горлу. Она не вскрикнула. Не посмела. Но у нее подкосились ноги, и рабыня, стоя в дверях, начала потихоньку сползать вниз в

густой, давящей, гробовой тишине. Аристон прижимал лезвие кинжала к ее горлу и тоже постепенно опускал руку.

Однако горло он ей не перерезал. Не смог. Слишком жив еще был в нем тот ужас. И все же он прекрасно понимал, что должен убить Арисбу, ибо только смерть заставит ее прикусить болтливый язык. Ему нужно было перешагнуть через самого себя, через то единственное препятствие, которое удерживало сейчас его руку. Вообще-то бояться ему было нечего: будучи спартанцем, он имел полное право распоряжаться жизнью и смертью любого раба.

Арисба увидела, что голубые глаза Аристона потемнели. Она все еще держала в руках масляную лампу. Осторожно поставив светильник на пол, рабыня простерла к юноше руки, моля о пощаде. Но поняла, что даже это не возымело действия. Тогда она воскликнула, внезапно обретя голос: