Изгнание из ада

Часами и целыми днями Гашпар с сыном бродили возле гавани, возле портовых сооружений, стен, ворот со стражей. Добирались до Белена, Сан-Антониу, Кашкайша. К морю доступа нет. А где доступ есть, нет кораблей. Только мелкие суденышки. У иных рыбаков глазной белок покраснел-пожелтел от жадности, больно зарились они на деньги отчаявшихся, что просили «вывезти» их. Заплатили за рейс не дальше того, насколько хватало возможностей утлого суденышка. В конце концов рыбачьи лодки возвращались, а беглецы получали последний урок: им недоставало не только веры в Иисуса Христа, но в первую очередь жабер.

— Нет смысла, сеньор! — Еще тринадцать дней. Мане посмотрел на отца. Даже если они сумеют пробраться в порт, хитро проникнут за стену, даже если найдут судовладельца, который не спросит документов, даже если у них будет время забрать и мать, даже если удастся второй раз самим вместе с матерью просочиться через все рогатки, даже если хватит денег, чтобы за все заплатить, — этот мужчина, его отец, со сломанным правым плечом и искалеченной рукой, все равно не моряк и не дворянин. Ему не выдать себя ни за члена команды, ни за благородного пассажира.

Подделать документы, подкупить стражников — на это уйдет целое состояние, но самое позднее после «приемки» корабля, последней проверки перед выходом из гавани, они бы угодили в тюрьму. Все напрасно. Еще двенадцать дней. Сеньор, поймите же, все напрасно!

Оставался только путь посуху. Двенадцать дней езды в карете с хорошими лошадьми. А времени еще одиннадцать дней. Десять дней.

Необходима карета. Пара лошадей. «Легенда», хорошая маскировка. Чистые документы. Еще девять дней родителям не нужно отмечаться у священника. Преимущество перед погоней, на которое они надеялись, таяло, они по-прежнему были в Лиссабоне. Гашпар Родригиш и его сын Мануэл исходили город вдоль и поперек, будто спасение — некая вещица, которую они потеряли и теперь в надежде отыскать ее бродили по городу. Может, она вон там? Может, найдется вот здесь? Вы не видали? Как она выглядит? Не знаем!

Да нет, как раз знаем, думал Мануэл, спасение — оно из бумаги. Чистые документы. Вместе с отцом он, выбившись из сил, сидел на праса Ампла, на площади, где в тот день, когда он родился на свет, состоялось большое аутодафе. Теперь деревьев здесь не было, платаны вырубили. Ни пятнышка тени. Может, позднее, когда солнце опустится чуть ниже, деревянный навес над колодцем отбросит небольшую тень, но пока что тень навеса падала лишь на сам колодец, тогда как люди, сидевшие на его ступенях, потели с закрытыми глазами на полуденном солнце. Город. В сущности, летом этот город — огромная туча пыли. Густая пыльная мгла — люди появлялись из нее и снова в ней утопали. Каждый шаг пешехода поднимал вихри пыли, не говоря уже о благородных всадниках, даже если кони шли шагом, однако иные пересекали площадь рысью, устраивая прямо-таки пыльную бурю. Вдобавок кареты, запряженные четвериком, а то и шестериком лошадей, пыль от одной не успеет улечься, как уже подкатывает следующая. Воздух плотный, тяжелый, горячий. В иезуитской школе, пытаясь представить себе жизнь «вне стен», Мане много чего воображал, но даже самые смелые его фантазии не могли сравниться с тем, что он здесь видел: все эти loucos [35],все эти диковинные люди, обитавшие в центре города; некоторые кричали, без видимой причины, по крайней мере, Мане не видел товаров, какие они предлагали, были здесь и горланы, произносившие речи, слова «ад», «муки», «мрак», «раздумья», «обращение» и «спасение» громыхали над площадью; другие разговаривали сами с собой, слонялись без цели туда-сюда и, размахивая руками, рассуждали о чем-то; вдобавок нищие с музыкальными инструментами и без оных, фигляры — зрелище не для слабонервных! Люди без зубов, это еще куда ни шло, однорукие, одноногие на костылях, совсем безногие на тележках, они безостановочно отталкивались руками от пыльной земли и катили дальше, крича, хихикая. Комесушский старикан с песочными часами был единственным в городе юродивым, здесь же их поистине легион. Ба, даже безголовые… хотя нет, они просто низко опустили голову, втянули ее в плечи и так спешили сквозь тучи пыли. Священники и монахи в белых, коричневых, черных рясах, всегда группами, выходили из пыльной стены, которая тотчас снова их поглощала; дворяне в роскошных красных плащах, горожане, чьи лица меж черными плащами и черными шляпами казались ярко-красными, под цвет каретных занавесок. Почему у всех карет красные занавески? Горожане то и дело взмахивали тростями, дворяне — шпагами, рассекая пыльную стену, прежде чем сделать шаг, ребятня бросалась врассыпную, попрошайки кричали, пощады, пощады, сударь! Возле попрошаек лежали аркебузы, штыки или сабли, которые они иной раз поднимали вверх и вертели над головой: вот этим оружием они застрелили, закололи, зарубили столько-то неверных, во славу города Лиссабона и христианской державы, медяк ветерану, герою христианства, подайте, сударь! А их истории, их жуткие рассказы.