Изгнание из ада

Дети подрастали. Они всегда подрастают. Образцового отца из Самуила не получилось. Ненароком он обнаружил, как странно обстоит с детьми: родители у них одни, а сами дети совершенно разные. Сын Иосиф пошел в мать, такой же худой, аскетичный, гордый. Глядя на этого жилистого, крепкого парнишку, никто и подумать не мог, что он способен заболеть. Но мальчик болел, причем то и дело. От матери Иосиф унаследовал и большущие ноги. Казалось бы, уж он-то нипочем с ног не свалится. Но он постоянно лежал. Иногда Рахиль ложилась рядом, гладила его по голове. Отца он редко когда удостаивал ответом. По-португальски говорить не желал. Если отец о чем-нибудь спрашивал, молчал или отвечал по-нидерландски. Ханна же Грасия обнаруживала склонность к полноте. Рыхлая, мягкая, округлая. Красотой она не блистала, выглядела опухшей, как ее отец после ночной попойки. Чем-то она напоминала мяч, без устали скачущий вокруг. Никогда не болела, но производила болезненное впечатление, вечно красная, пыхтящая. Самуил не видел в ней себя, а если и видел, то и вовсе не мог любить ее, как не мог любить себя самого. Ну а Иосиф собственноручно возвел стену меж собой и отцом.

С сыновьями, думал рабби в темноте, предаваясь мечтаниям, с сыновьями обстоит иначе. Их не заводят сквозь дыру в простыне. Он думал о Барухе. До того как стал отцом, он представления не имел, как все будет, но теперь думал, что всегда желал себе такого сына, как Барух. А потом вдруг вспоминал: из дома Давидова родится Мессия. И он, пожалуй, звено в этой цепочке — не как учитель, а как мужчина с раздвоенным членом, ищущий лазейки в простыне.

Если у Самуила Манассии заводился грош-другой на выпивку, он оживал: все тогда казалось ему довольно-таки смехотворным.

Однако в конце концов он что же, проиграл битву между рассудком и — как это назвать? — безумием, суеверием, самонадеянностью? Проиграл, как проиграл и битву за душу Баруха. История его окончательного поражения и ранней смерти началась в тот вечер, когда после уроков он опять не пошел домой, а навестил Ариэля Фонсеку. Сел на ступеньки гостиницы «Маком», как, бывало, сидел ребенком, правда, теперь — корпулентный, в просторном бюргерском платье и широкополой шляпе — походил на большую черную палатку, раскинутую возле гостиницы. Ариэль Фонсека состарился, устал и уже не мог заниматься ремеслом чистильщика обуви. Однако все и каждый мимоходом с готовностью платили десять центов, чтобы поставить ногу на стойку negozioи обменяться новостями. За разговором Ариэль символически три-четыре раза проводил щеткой по башмаку, но давным-давно засохшей ваксой не пользовался.

— Глянь-ка, filho [63]! — воскликнул Ариэль, показывая щеткой в сторону рынка, на Бреестраат, откуда вдруг донесся громкий крик; там возникла бурная сумятица, поток прохожих разделился, прянул врозь, женщины отворачивались, мужчины глубже надвигали шляпы на глаза, кое-кто расставлял руки, будто намереваясь поймать и успокоить обезумевшую лошадь. А по этой прогалине меж прохожих, под крики и улюлюканье, бежали голые мужчины. «Молнии», так их называли, потому что мчались они по улице зигзагами и во всю прыть. Вот они уже совсем близко.

— Что это — комедия? Трагедия? — сказал Ариэль Фонсека, качая головой.

«Молнии» верили, что чуть ли не со дня на день должно ожидать прихода Мессии. А тогда все имущество обернется тщетою, ведь людям надлежит предстать перед Миропомазанником нагими, какими их создал Бог, и будут они очищены водою, и Мессия поведет их в Сион и дарует спасение.

— Не забывайте, — услышал Манассия их крики, — что вам должно сбросить всю мишуру, когда предстанете перед НИМ!

Они уже пробегали мимо «Макома», одни пешеходы уворачивались, другие, наоборот, становились на пути «молний», которые отскакивали вбок и бежали дальше. Из домов выходили мужчины с одеялами на вытянутых руках, протягивали их навстречу голым бегунам. «Не забывайте!» Каждый, кого останавливали, беспрекословно позволял закутать себя в одеяло и увести. Что ж, свое послание они прокричали.

Культ Саббатая-Цви, царя евреев, внезапно переметнувшегося в ислам, не затронул Амстердам. Однако новейшие теории — недавно опубликованные так называемые исторические протоколы — повергли и Амстердам в истерию и хаос.