Изгнание из ада

Профессора Хёйгенса, гордость нового Свободного университета Амстердама, называли «Леонардо от медицины». Его скальпель производил на диво точные и поучительные препараты человеческого тела, сравнимые разве только с анатомическими штудиями Леонардо да Винчи. «Он не вскрытие производит, — говорил д-р Тульп, его любимый ученик и самый большой поклонник, — он рисует ножом, как Леонардо углем». Весь прогресс в медицине, которая как наука и искусство уже лет сто пребывала в застое, не говоря о том, что инквизиция и охота на ведьм жестоко ее подорвали, был заслугой профессора Хёйгенса, анатома загадки под названием человек. Пит Хёйгенс любил работать с трупами, поскольку любил жизнь. Смерть он рассматривал просто как одно из возможных состояний жизни, как некую форму буквального завершения, разгадку загадки, которую задавала жизнь: теперь, когда жизнь кончилась, она уже не могла скрыть, чем была.

Редко когда Пита Хёйгенса можно было видеть без рюмки можжевеловой, уже пустой или только что наполненной, причем он одинаково любил сей напиток и старым и молодым. Еще реже можно было видеть его без женского общества, он постоянно славил красоту Творения и совершенство оного в женщине, причем тут он отдавал предпочтение молодости. И совсем уж невозможно было увидеть его в Анатомическом институте, чтобы он, производя секцию, не восхвалял совершенство жизни, внутреннюю логику Творения, разумность гармонии органов в телесном сосуде души. Его нож не резал, а творил искусство наглядности, и то, что он обнажал, было одновременно и материально, и образно: образцово вычленив сухожилия, он мог тотчас же перейти к философствованию о том, как человек жилится на своем веку. Труп в анатомическом зале был для него как холст на мольберте живописца, и, работая с трупами, он явно отдавал предпочтение старикам: чем больше следов оставила в плоти жизнь, тем интереснее и поучительнее вскрывать эту плоть.

Лицо у Хёйгенса было багрово-красное от хронического возбуждения, от можжевеловой, от любви и не в последнюю очередь от любознательности, и иной раз, твердой рукою произведя надрез, он многословно, размахивая, точно во хмелю, дрожащими руками, извинялся перед трупом за то, что позволит себе взглянуть на красоту его сердца поближе, нежели это могла сделать жена усопшего.

Поистине беспримерное в ту пору культурное и научно-политическое достижение: он сумел убедить городской магистрат и общественность в разумности и необходимости подобной работы с трупами, сумел в кратчайшие сроки устранить и сомнения почтительности, и религиозные предрассудки. Получил legitimation [51],выходившее далеко за рамки официального разрешения: стал народным героем, которому мужчины и женщины, встретив его в распивочной, прямо-таки навязывали свои тела для вскрытия. Леонардо такое не удалось, ему не дали подобного разрешения, хотя из его записок явствует, как охотно он бы резал трупы. Однако это еще шло слишком вразрез со взглядами его эпохи.

Все терялись в догадках, отчего этот человек из всех своих учеников на факультете больше всего любил молодого Тульпа, юношу, который от аскетической скованности едва мог дышать и честолюбие свое куда больше выказывал в рьяном уходе за весьма еще жидкой бороденкой, чем в подражании учителю. Но когда профессор задавал вопрос, неизменно именно юный Тульп, откинув голову назад, вздернув вверх подбородок с козлиной бородкой, давал ожидаемый ответ.

Оба они — возбужденный, краснолицый, пухлый, говорливый профессор Хёйгенс и аскетически чопорный, тощий ассистент Тульп с его бороденкой — утром в день похорон явились к дверям Эсфири и Манассии.

— У нас тут есть проблема, собственно, даже не проблема, скорее чудо, правда вполне объяснимое медицински, сиречь феномен, каковой наши знания о путях Творения…

— Словом, научная сенсация!

Сразу после того, как мать нашли мертвой на трупе отца, Эсфирь взяла на себя ответственность и немедля дала согласие передать тела родителей профессору Хёйгенсу на вскрытие. За эту услугу науке факультет оплатит похоронные издержки. В отчаянном положении обоих подростков, не нашедших в квартире почти никаких наличных денег и представления не имевших о капитальной стоимости четвертой материной юбки, это было спасение, единственная возможность устроить достойные похороны, к какой прибегали многие неимущие евреи.