Избранные произведения. Дадзай Осаму

Но меня как инфекционного больного перевели в терапевтическую больницу около станции Кёдо в Сэтагая. X. все время была со мной. Она мне рассказывала со смехом, что врач запретил ей целовать меня. Главный врач этой больницы был другом моего старшего брата. Мне уделялось особое внимание. Были сняты две большие больничные палаты, туда перевезли весь наш домашний скарб, и мы там поселились. Май, июнь, июль… Когда стали появляться москиты и в палатах повесили противомоскитные сетки, я по рекомендации главного врача переселился в город Фунабаси в префектуре Тиба, чтобы поменять климат. Это — на побережье. Мы сняли квартиру в новом доме на окраине. Мне была предписана перемена климата, но ничего хорошего из этого не вышло, опять же по моей собственной вине. Со мной произошло нечто ужасное, превратившее мою жизнь в ад. Там, в хирургической больнице Асагая, я приобрел отвратительную привычку. Мне давали обезболивающее. Вначале — утром и вечером во время перевязок, чтобы облегчить боль, но спустя некоторое время я уже не мог уснуть без него. А я очень плохо переношу бессонницу. Я каждую ночь выпрашивал лекарство у врача. Тамошним врачам не было дела до моего здоровья, и они всегда с готовностью выполняли мои просьбы. Когда меня перевели в терапевтическую больницу, я продолжал приставать к главному врачу, выпрашивая лекарство. И врач из трех раз на третий неохотно выполнял мою просьбу. Я постепенно стал требовать это снадобье не для того, чтобы облегчить физические страдания, а для того, чтобы заглушить чувство стыда и тревоги. Никак не мог выйти из состояния постоянной угнетенности. Когда я переехал в Фунабаси, я пошел к местному врачу и, пожаловавшись на бессонницу и зависимость от препарата, настойчиво потребовал лекарство. Затем я вынудил этого малодушного врача выписать мне рецепт и стал сам покупать препарат в местной аптеке. Опомнился я, уже превратившись в законченного наркомана. У меня сразу же возникли денежные трудности. В то время старший брат каждый месяц присылал мне по 90 йен на жизнь. Оплачивать еще и мои непредвиденные расходы он отказался. И это естественно. Я ведь не делал ровным счетом ничего, чтобы отблагодарить брата за любовь. Делаю, что хочу, и прожигаю жизнь. С осени того года но улицам Токио бродил уже не я, а какой-то неопрятный, запущенный полубезумен. Он принимал разные обличья, но был во всех неизменно жалок. Я хорошо помню все эти обличья. Это невозможно забыть.

Во всей Японии не нашлось бы человека отвратительнее меня. Ездил в Токио, чтобы одолжить 10–20 йен. Бывали случаи, когда я, придя в редакцию журнала, плакал перед всеми сотрудниками. Случалось даже, что на меня кричали, потому что я был слишком назойлив. В тот период мне удавалось немного заработать, продавая рукописи.

Пока я валялся по больницам, стараниями друзей два-три предсмертных послания из того самого бумажного пакета были опубликованы в хороших журналах. Появились и отклики — одни ругали меня, другие хвалили, все это вместе взятое совсем меня подкосило. Я плохо соображал, все время был возбужден и еще сильнее пристрастился к лекарству. Терпя неимоверные мучения, я, тем не менее, без зазрения совести обивал пороги редакции, требовал, чтобы меня принял кто-нибудь из сотрудников или главный редактор, и выпрашивал гонорар.

Поглощенный только собственными страданиями и из-за этого помутившись рассудком, я не замечал очевидного, того, что другие тоже из кожи вон лезут, чтобы выжить. Из того бумажного пакета я продал все вещи до единой. Больше у меня ничего не осталось. Написать же быстро что-нибудь еще — я просто не мог. Мне не о чем было больше писать. В то время в литературных кругах про меня говорили так: «Талантлив, но совершенно аморален». Я же был уверен, что какие-то ростки добродетели у меня все-таки есть, а вот таланта — нет. Я не находил у себя так называемого литературного таланта. У меня был а лишь способность всецело отдаваться работе. Я — не утонченный человек, деревенщина. Живу, слепо следуя жесткому правилу не одалживаться и никого не обременять, но когда становится невмоготу, начинаю вести себя с отчаянной наглостью.

Я вырос в очень консервативной семье. Брать деньги в долг — считалось самым тяжким грехом. Стремясь избавиться от долгов, я влезал в еще большие. Я сознательно увеличивал дозу, желая заглушить стыд. Сумма, выплачиваемая аптеке, неуклонно росла. Бывали моменты, когда я брел среди бела дня по Гиндзе и плакал горючими слезами. Хотел денег. Я одолжился примерно у двадцати человек, можно сказать, отобрал деньги силой. И умереть не мог. Прежде чем умереть, я должен был расплатиться с долгами.

Меня стали избегать. Осенью 1936 года, через год после того, как я переехал в Фунабаси, меня посадили в машину и привезли в Токио в какую-то больницу в районе Итабаси. Проспав ночь, я обнаружил себя в палате психиатрической клиники. Я пробыл там месяц, и, наконец, погожим осенним днем меня отпустили. Я сел в машину вместе с X., которая приехала за мной.