Избранные письма. Том 2

Все равно, как недавно Дурасова вдруг открыла Вам то, что не только те, с кем я занимался, но даже и многие из Студии (очевидно, и Дурасова) усвоили из моей «тоже системы» (о внимании, самой важной части «моей системы»).

Так, может быть, случится и с «ликом автора», и специфическим даром актера «божиею милостью», но пока этого нет, художественная пропасть между нами остается незасыпанной и мы все будем перекидывать друг к другу мостики.

Но я к Вам все же ближе, чем Вы ко мне, потому что я слушаю и знаю все, что Вы говорите, а Вы не имеете даже отдаленного представления о самых сильных моих репетициях: в «Анатэме», в «Карамазовых», «Екатерине Ивановне», «Бесах», «Мысли». Потому что Вы никогда не хотели приблизиться, а если случайно, как, например, на беседе «Гамлета» на Малой сцене наверху, я чуть раскрывался, я тотчас же встречал такой резкий отпор, что смолкал. Без всякого доверия, наперекор всему 15-тилетнему опыту, Вы ставили меня на одну доску с компиляторами-профессорами и этим решали весь вопрос; сложную, многолетнюю работу моего, так сказать, театрального духа Вы и не пытались никогда разобрать, как это делаю я с Вашей работой…

{133} 302. А. Н. Бенуа[249]

28 января 1915 г. Москва

Дорогой Александр Николаевич!

У меня плохое перо, — должно быть, я невольно отомщу Вам за Ваш ужасный почерк. Вам в «Речи» не сбавляют гонорар в пользу наборщиков?..[250]

Хорошо бы, если бы Вы приехали в понедельник. А то со вторника пойдут у меня заседания и репетиции. А «конференцию» нам надо устроить. Всего, что хочется сказать, — не напишешь.

Но кое-что напишу[251].

И вот прежде всего — это я говорю Вам не в первый раз, а теперь еще увереннее, — Вы должны крепко, с полной верой, без всяких подозрений принять следующее:

в моих занятиях с актерами в настоящее время нет ни малейшего, ни на йоту, ни на крошечку честолюбия, самолюбия, славолюбия, вообще всех тех «любий», от которых испытываешь удовлетворение гордости или даже просто приятное сознание необходимости. Никаких следов! Куда это испарилось, — не разберу, не задумывался, но нету! — это твердо знаю. Даже когда я чувствую сам тот авторитет, о котором Вы говорите, то испытываю такое стеснение, какое испытываешь, когда надо идти в дом, где для тебя устраивают обед, но надо одеваться во фрак. «Обед еще! Ах, господи!»

И когда я говорю, что только помогаю Вам в «Каменном госте», то убежден, что ни в каких «недрах подсознания» нет во мне хитрости[252].

Это раз. Установив это, легче разбирать, как произошло то, что Вас беспокоит, потому что один мотив совершенно отпадает.

Может быть, Вы не совсем ясно представляете себе, в чем, в сущности, заключались мои занятия до сих пор. Мне кажется, что репетиций чисто режиссерского характера почти и не было еще. Было то, что делает концертмейстер или хормейстер, проходящий отдельные партии под фортепьяно. При этом в ролях Дон Жуана и Доны Анны не случалось ни малейших отклонений от понимания автора или главного дирижера, шефа. {134} Смело скажу — ни малейших. Хуже обстоит с Лаурой и Карлосом, и здесь есть риск в том смысле, что мои занятия могут привести Вас к компромиссу: принять то, что они могут, отказавшись от Ваших мечтаний, здесь заложенных[253]. Но и тут я действовал вполне сознательно и остаюсь убежденным, что компромисс будет гораздо меньше, когда я пройду с ними их партии, то есть сделаю их в данных партиях гибче, спокойней. Сначала я мягко, но твердо отстраню то, что их природа совсем не принимает, помогу зажить тем, что более свойственно их данным. Когда же они получат хороший внутренний покой, тогда им будет неизмеримо легче воспринять то, что по первым шагам ими не воспринималось.

В один из последних разов Вы сказали, как Вас удивляет, что у актеров так мало какого-то настоящего, внутреннего внимания. Того, что мы с Вами чувствуем с первых слов, какой-то внутренней, художественной, или литературной, или психологической гибкости. Прежде я тоже не понимал этого и долго бывал далек от актера.

И вот пока это не усвоено ими, пока они не получили такого внутреннего покоя, где они так гибки, как мы можем этого желать, — до тех пор душой они нас не понимают.

Это я и счел за свою задачу. И все жду, когда скажу: теперь, Александр Николаевич, пожалуйте; они знают свои роли, и теперь лепите что хотите и что из них лепить можно.

⁹/₁₀ внимания я употребил на Качалова и только в последних двух репетициях, кажется, нашел, наконец, слова. Дело не в штампах, а в глубоко фальшивом понимании живой психологии. Удастся ли мне довести его до такого состояния, в котором ему с Вами будет легко, как бы Вы ни освещали каждое движение Дон Жуана, — не знаю. Но в этом была моя цель. Каждое движение — и психологическое, не только внешнее!

Итак, я убежден, что до сих пор вреда Вашей постановке я не причинил[254].