Избранные письма разных лет

По-видимому, Вы опять на меня надулись и негодуете – результат чего Ваше молчание. Я же чуть не сдох, пиша Мандельштама[417], и еще истратил марок на 600 франков и бумаги – два блока по 140 франков, не считая обыкновенной. И даже не получил открытки с подтверждением, что Вы Мандельштама и Адамовича[418] получили.

Ну хорошо – надеюсь, что на это – глубоко примирительное послание – Вы, хоть и заняты теперь пышными новогодними банкетами, найдете время, чтобы черкнуть мне обратной почтой несколько слов. К строфе "Когда американец Гуль"[419] выплыла из "черных коридоров сна" вторая

Воскликнул он – я не умру!
Я даже и не испугался.
И отлежавшись поутру
Он безмятежно улыбался.[420]

Тоже чтобы Вас умиротворить – посылаю Вам часть грядущего Дневникa[421]. Интересуюсь мнением. По-моему, есть кое-что хорошенькое. Напишите, что Вы думаете.

Политический автор ушла гулять с графиней Замойской[422] – да, вот какое в нашей богадельне "опщество". Но, зная его настроения, кланяюсь Вам обоим от нее и желаю счастья в Новом году.

Ваш Г. И.

42. Р. Б. Гулю [423]

25 января 1956

Beau-Sijour

Нуeres

Дорогой

Роман Борисович,

Первые три недели мы ведем разговоры: ну Гуль опять обозлился. Собственно он прав — опоздание аховое, рукопись аховая — напиши ему еще раз понежней. Молчание с Вашей стороны продолжается. А м. б., Гуль написал и письмо его пропало — была забастовка, вот какой-то аэроплан разбился. Или он заболел? Третьи три <недели> — молчание продолжается — разнородные чувства, которых лучше подробно не передавать — обидитесь. И вдруг в неурочное время десятой недели является Ваше письмо. Вот и я. И еще <с> ослепительной улыбкой ослепительных зубов и вечной молодости. Годы, впрочем, малость, дают себя знать на обороте карточки: лето 1956 года[424]. Это, дорогой друг, известный Вашему покорному слуге звоночек. Я уже лет пять как пишу и говорю то 1946, 2086[425]. Словом «если бы юность знала, если бы старость могла»[426].

Это я зубоскалю. Ваша фотография нас обоих и поразила и очаровала: вот он Гуль каков-то! Как справедливо воскликнул политический автор в своем экспромте Вам, на который он ждал похвал[427], взамен чего был Вами «начисто плюнут». И не хорошо — зачем обидели ребенка — он всей душой, а его мордой об стол.

Ивановым — наново — новая — Иванова я — по достоинству оценил[428]. Но этим Вы опровергали сами себя, что будто бы нельзя писать а lа мой дневник. Очень, оказывается, можно и доказано на примере.

Ну, последние лестные отзывы о «нашей статье»[429], полагаю, химическое соединение зависти (ко мне) и подхалимажа к Вам! Каждая очередная Таубер[430] рассчитывает — а вдруг он и обо мне раскачнется. Между прочим, «серия» продолжается — Вы, впрочем, сами уже прочли в «Русской Мысли» восторги Андреева. Что не мешает ему, по-моему, быть выскочкой и развязным нахалом[431]. А Вы что думаете?

Очень рад, что Вам понравились мои поэзы. «Ухо» у Вас, повторяю лишний раз, замечательное. Впрочем, с синевой на все 100 % не согласен. Что ж с того, что гимназисты так писали[432]. При случае нечто такое гимназическое очень полезно вклеить. Я не Корвин[433], что<бы> из кожи лезть, чтобы поражать всякими «чеканками». Этот стишок, если желаете знать, мне «лично дорог». Так что оставим синеву и пр. как есть. Остальное — согласен. «Так, занимаясь пустяками»[434] — не орел. Такой жанр в моей поэзии особенно высоко ценим тупицами. Иногда даже полезно — такое вставить — и мы, мол, владеем ямбом. Вот прочтите, при случае, Вашему интимному другу Вишняку[435] — наверное облизнется. Я — между прочим — к этому Вишняку питаю симпатию: он весьма порядочный малый. Выгодно отличался от своего блестящего коллеги «тонко-всепонимающего» Фондаминского[436]. Я их ощущал всегда — второго как фальшь, первого как антифальшь. Передайте ему как-нибудь искренний привет от меня, кошкодава и фашиста[437].

Гусенка — согласен — переменим на утенка[438] — уютнее и лучше на звук. Кутенок — чевой-то по-постельному звучит. Насчет Леноры — весьма ядовито замечено[439]. Я и так теперь страдаю от соседства политического автора: он так здорово заворачивает слова и ритмы, что то<го> и гляди, чтобы не заразиться незаметно для себя.

«Гениальное» о России с глубоким удовлетворением посвящу Нитце[440]. Этот — как Вы справедливо пишете — злющий Нитце — меня оскорбил, надменно отвергнув посвящение «Камбалы»[441]. Лучше Познер, чем никогда[442] — посвятим ему «Россию». Только он не Нитце и я не Вагнер — ведь их дружба кончилась скандалом[443]. Не хочу накликать этого. Будем Шиллером и Гете или Гингером — Присмановой[444]. Хотя последние, говорят дерутся до вцепления друг другу в волосы. Но всегда потом «навсегда» мирятся.