Избранное в 2 томах. Том 2

Я схватил трубку.

— Я слушаю, Катря. В чем дело?

Но это была не Катря, а доктор Мысловская, дежурившая в клинике.

— Доктор, с вашим больным, Тарнавским, — несчастье.

— Какой Тарнавский — улькус дуодени?

— Да. Тот, у которого после еды рвота. Сегодня опять рвота. Потом потерял сознание.

— Пульс? Немедленно пощупайте живот — не деревенеет ли?

— Да, доктор. Вы не ошиблись: перфорацио…

— Немедленно на стол, позвоните к…

— Я вызвала профессора Маленко. Сестры уже готовят Тарнавского. Наркоз я могу дать сама. Я позвонила к вам, поскольку это ваш больной и, может быть, вы поинтересуетесь.

Не дослушав, я бросил трубку и побежал. Тарнавский — дворник треста Коксохимугля; язва желудка у него с двадцатисемилетнего возраста. Конечно, я не хирург и не обязан быть на операции, но все же Тарнавский мой больной, которого я вел. Я набросил пальто на плечи и выбежал на улицу. До трамвая идти минуты три, но ведь придется еще его ждать, — бегом я буду скорее. Тарнавского я уже давно уговаривал сделать операцию. С тех пор, как убедился, что язва у него не одна, а множественная, от пилоруса вверх по короткой стенке. Вот хорошо! Сейчас, когда желудок будет вынут, я смогу проверить, правилен ли мой диагноз. Такая возможность проверить свой диагноз случается не часто. Теперь я узнаю, в какой мере имею право полагаться на свои выводы после пальпации, рентгена и анализов.

Когда я прибежал, Тарнавский уже был на столе. Профессор Маленко заканчивал мытье рук. На предоперационное мытье рук затрачивается пятнадцать минут. Мой пантафаг сократил бы это до двух-трех максимум. Сестры готовили к операции желтое, худое тело больного. Он был в беспамятстве. Пока я рядом с профессором Маленко тер щеткой ногти, мы обменивались с ним соображениями относительно деталей предстоящей операции. Профессора вызвали прямо из театра, в антракте между вторым и третьим действием «Евгения Онегина». Заядлый меломан, он напевал отрывки арий Онегина, советуясь, что предпочесть для наркоза — эфир или хлороформ. По его мнению, артистка Грицова в роли Татьяны бесподобна. Я знал Грицову и соглашался с профессором, но мы не сходились в оценке артиста Барыленко, исполнителя роли Евгения. Профессор доказывал, что верхи у него хрипловаты, а я этого не замечал. Мы решили оперировать Тарнавского под эвипаном. Завтра в опере дают «Травиату», и профессор предлагал пойти вместе, чтобы проверить, кто из нас прав. Эвипан имеет то преимущество перед эфиром или хлороформом, что после него не бывает рвоты. Катря завтра как будто свободна, и я согласился пойти в оперу, но только предупредил профессора, что приду не один. Профессор подмигнул, и, помахивая поднятыми руками, мы направились к столу.

— Йод! — приказал профессор. — Кто на салфетках?

Тарнавскому начали мазать йодом живот. На салфетках была дежурная сестра.

— Считайте! — приказал профессор.

— Восемнадцать, — сосчитала сестра.

— Считайте вы, — приказал профессор дежурному врачу.

— Восемнадцать.

— А вы? — предложил он мне.

Я сосчитал. Было восемнадцать. Хирурги заставляют всех присутствующих пересчитывать приготовленные для операции салфетки. Потом, после операции, до того, как зашить живот, окровавленные салфетки пересчитываются снова для полной уверенности, что в животе больного не осталось ни одной, — потому что окровавленную салфетку невозможно отличить от кровоточащих тканей брюшной полости. Последним сосчитал сам профессор. Салфеток было восемнадцать.

— Наркоз! — приказал профессор.

Наркоз впрыснула дежурная. Я стоял возле профессора. Мне важно было не пропустить ни одной детали и хорошенько разглядеть внутренности Тарнавского. Сестра подала профессору скальпель. Он натянул кожу на животе и одним длинным взмахом сделал разрез по линии альба сантиметров на пятнадцать. Я держал наготове зажимы. Кровь обагрила первые салфетки.

— Йод!

Я посмотрел на йод, и сердце мое сжалось. Мой пантафаг должен был бы заменить йод. Но я еще не изобрел его.

Когда желудок был уже на поверхности, ко мне подошла санитарка. Ей передали из коридора, что меня зовет к телефону Екатерина Алексеевна Думирец. Пальцы профессора осторожно исследовали желудочную ткань, ища место прорыва.

— Пусть передадут товарищу Думирец, — прошептал я едва слышно, потому что профессор не выносил никакого шума, когда оперировал, — что я на операции и подойти к телефону не могу. Пусть позвонит минут через пятьдесят.

Профессор, толкнув меня ногой, кивнул на желудок. Я видел уже и без него — красные пятна на поверхности желудка, под которыми внутри были язвы, простирались по короткой стенке до самого пилоруса. Их было несколько. Мои выводы оказались правильными. А вот и место прорыва.

— Ножницы! — приказал профессор.

Санитарка прошептала мне на ухо, что товарищ Думирец дала номер телефона, по которому просила позвонить, как только освобожусь. Я кивнул. Профессор тем временем сделал кривой разрез. Пораженные кусочки желудка с местом прорыва упали в ванночку, придвинутую сестрой. Теперь желудок дворника Тарнавского будет узким и длинным, зато здоровым.