Избранница. Рассказы.

Сотрудник. Излучатель настроен, доктор. Мощность - двадцать милливатт. Врач. Этого должно хватить... Все готовы? Григорий Антонович, вы готовы? Матюгов (вздыхает). Я ко всему готов. Жена. Мы ко всему готовы. Сотрудник. Одну минуту, товарищ Матюгов. Нам из посольства беспрерывно звонят. Вы уж не забудьте там трубы подлатать. Вам ведь всё равно, куда направляться, а там полезное дело сделаете. Матюгов (поднимает с пола чемоданчик, ключ, проволоку). Ладно уж, сделаю, чего там! Не звери же мы, не пингвины какие-нибудь там... Тьфу! (Направляется в кабину.) Жена. Гриша! Я буду ждать тебя!

Играет музыка, дверь закрывается, загорается надпись "ЗАНЯТО".

Врач. Я пошел за баночкой. (Уходит в кабинет.) Надпись "ЗАНЯТО" гаснет, загорается "СВОБОДНО".

Сотрудник. Да-а-а!.. Хватит ли мощности? Жена (всхлипывает). Что за наказание?

На двери кабины загорается надпись "ЗАНЯТО".

Жена. Он! (Бросается к двери.) Сотрудник. Осторожно, Клавдия Степановна, осторожно!

Надпись "ЗАНЯТО" гаснет. Из кабины выходит мужчина.

Жена. Не он!

Мужчина бежит к двери с двумя нулями, скрывается за дверью. Над кабиной нуль-транспортировки снова загорается надпись "ЗАНЯТО".

Жена. Он! (Бросается к двери.) Сотрудник. Осторожно, прошу вас, осторожно!

Из кабинета выходит врач с баночкой в руках.

Врач. Не появлялся ещё?

Открывается дверь кабины, появляется Матюгов. Он бледен, но спокоен.

Жена. Гриша! Матюгов (врачу). Давайте банку. (Берёт банку, направляется к туалету. В дверях сталкивается с мужчиной, выходящим оттуда.) Мужчина. Ну вот, это другое дело. Совсем другое дело. Уже прочистили. Могут ведь, если захотят. Это вам не двадцатый век! (Уходит.)

Матюгов скрывается в туалете. Врач. Любопытнейший случай, я вам скажу. Генетический парадокс. Сегодня же сажусь писать статью. Сотрудник. Интересно, хватило ли мощности? Жена. Только бы всё обошлось!

Появляется Матюгов с баночкой.

Матюгов. Вот, доктор. Ничего, что тут много? Врач (берёт банку). Ничего, ничего. Лишь бы не расплескать по дороге. (Идёт в кабинет, к приборам.) Жена. Гриша! Как ты себя чувствуешь? Посмотри на меня. Правда, я стала тебе немного ближе, а? Матюгов (думает). Вроде, немного ближе. Самую малость. Сотрудник. Товарищ Матюгов, вы залатали трубу на Сириусе? Матюгов. Залатал. Залатал и покрасил. Уж они, сердешные, рады! Сотрудник (пожимает Матюгову руку). Спасибо вам, товарищ Матюгов. От лица всей Галактики, спасибо!

Из кабинета раздается голос врача.

Врач. Никаких изменений. Наверное, мощности не хватило... Ну-ка, я это дело для контроля под мезонный микроскоп... Та-ак... так-так-так... Что такое? Тут сорок шесть, как и положено... А ну-ка, первый образец... Та-ак... так-так-так... И там сорок шесть! В чём же дело? (Пауза.) Ах ты, подлец! Ах ты, мерзавец! Ах, скотина неучёная!!! Ну, я тебе задам! (Появляется в кабинете с двумя баночками в руках.) Вы представляете? Оказывается, этот паршивец Васька вчера нагадил в экспресс-анализатор! Ну не мерзавец? Вот я и насчитал сорок две кошачьих хромосомы! Так что у вас, товарищ Матюгов, всё было и есть в полном порядке! Сотрудник. Ну вот, и на Сириусе, и на Земле полный порядок! Матюгов. Вот видите, доктор? Главное - во-время это дело чистить! Жена. Гриша! Мы опять вместе! (Бросается к Матюгову на шею.) Врач (поднимает над головой баночки с мочой). Ну, что ж, как говорится, на счастье! (Бросает баночки о пол.)

Занавес.

И работа закипела...

- Степаныч? - раздался в трубке немузыкальный голос композитора Мухиной. - Я по поводу твоей последней "Матросской". Степаныч, я не отходила от рояля всю ночь. Припев мы сделаем так: "Ла-ла-ла, трум-та-та, ля-ля-ля-я!" Хорошо? И ещё. Там во втором куплете слова "дружба морская крепка" заменим на "вместе идти до конца", а? - М-м-м... - Павел Степанович задумался. - Рифма тогда захромает, Сонечка, и... м-м-м... чем тебе, собственно, не нравится "дружба морская..."? - Ну, ты же знаешь прекрасно, что солист у "Разноцветных гитар" сильно картавит, а у тебя во втором куплете сплошные "р". И потом, кто и когда обращал внимание на строгую рифму в песне? - М-м-м... "вместе идти до конца-а!" - пропел Павел Степанович. - Бог с ним, давай так. У тебя всё? Пока, Сонечка! Он положил трубку и задумался. Все труднее и труднее даются ему стихи. Казалось бы - признанный поэт, член Союза... Вон книжек сколько накропал, песен сколько... А где оно, юношеское вдохновение? Халтурить стал, от себя не скроешь. Пылкие, звучные строки уступили место вымученным фразам, втиснутым в размер. "Уральские запевки", "Матросская", "Под сенью арок городских", "Родина", снова "Матросская"... Пустые стихи! Пора бы уж что-то большое написать. Для души. Память оставить... Но когда? Павел Степанович вздохнул. Столько заказов - и на песни, и в сборник, и в журналы... Тяжёлые думы одолевали поэта Саврасенкова. Не в силах больше сидеть в душной комнате, он выбежал на улицу. В воздухе носился немыслимый запах кленовых почек. Какой поэт не любит весну! Врал, врал кучерявый камер-юнкер, говоря, что более всего ему мила золотая осень. Не мог он весну не любить!