Избиение младенцев

Усталые Саша и Никита глубокой ночью уснули в одном из спальных помещений училища вместе с юнкерами. Утром, проснувшись и не обнаружив нигде Евгения, посовещались и решили возвращаться в корпус. Может, с командой что-то случилось, может, она ещё просто не выполнила приказа, выжидая где-нибудь в укромном месте удобных обстоятельств, может, ищет обходные пути к решению задачи… Вернётся Евгений, не вернётся, а если вернётся, то когда? Ждать не будем, там наши товарищи без нас не обойдутся!

Они потихоньку выскользнули из-под присмотра юнкера, приставленного к ним, что, впрочем, было и нетрудно в той неразберихе и суматохе, которые царили в училище, и вышли на замороженную Знаменку. Вдоль улицы вился лёгкий снежок. Путь был знаком, но опасностей на улицах поприбавилось: бои уже шли нешуточные. Юнкера вытеснили красногвардейцев с Никитского и Тверского бульваров, заперли Арбат со стороны Смоленского рынка, заняли часть Большой Никитской до Университета и Кремля. По улицам свистели пули, со стороны Воробьёвых гор с лёгким шелестом проносились снаряды и рвались где-то вдалеке. Рабочих отрядов Саша и Никита не боялись, – в училище они переоделись в цивильное, с трудом, правда, подобрав себе одёжку по размеру, и теперь выглядели как обычные уличные мальчишки. Если б они шли по городу в кадетских шинелях, то тогда им, конечно, не поздоровилось. Уж больно не любили красногвардейцы кадетов и юнкеров! Своё обмундирование кадеты завернули в найденный среди куч хлама кусок брезента и запрятали в одном из классов училища за огромную кафельную печь. Опасаться следовало случайных пуль, шрапнели, кусков стекла и кирпичей, летевших при обстрелах с верхних этажей зданий.

– Может быть, домой? – робко спросил Саша.

Никита посмотрел на него смущённо, – он сам хотел предложить другу добежать до дома, тем более что они были совсем рядом от Кудринки. Но вслух он сказал:

– Нет, Саша, нас товарищи ждут…

Миновав Никитские ворота и выйдя на бульвар, мальчишки повернули влево, на Малую Бронную, и прошли её почти до конца, но в преддверьи Патриарших заметили какую-то возню – поодаль виднелась баррикада, перекрывшая выход на Садовое кольцо. Они благоразумно свернули в переулок и резво побежали, намереваясь попасть на Спиридоньевку. Вдалеке неизвестно за каким чёртом навстречу им брела беременная баба, опасливо прижимаясь к стенам домов и поминутно крестясь, ещё дальше, на пересечении переулка и улицы крался дворник в белом фартуке поверх тулупа и втягивал голову в плечи всякий раз, как шальные пули цокали по фасадам домов. Кадеты пробежали уже половину переулка, и тут из подворотни недалеко от перекрёстка вывернул матрос.

Балтийцев в городе было уже много, они прибывали из Питера группами, кое-кто и поодиночке, и творили всё, что хотели, потому московская публика их знала и боялась.

Этот, появившийся из лёгкого снежка матрос, был худой, низкорослый, весь какой-то белый, хотя и в чёрном бушлате, а главное, – разболтанный, словно пьяный, – шёл, покачиваясь, балансируя на скользкой дороге, и видно было, что сохранение равновесия даётся ему с большим трудом. От него исходила внятная опасность и хоть лица его пока что не было видно, кадеты поняли, что лучше им в этом узком переулке с ним не сходиться. Они нырнули во двор и быстро огляделись. Справа и слева громоздились стены внушительных пятиэтажных зданий, впереди виден был дощатый забор, закрывавший проход во дворы соседнего переулка, расположенные зеркально; несколько чахлых голых топольков, посаженных, видно, год или два назад, жались по сторонам, а посреди почти пустого пространства была насыпана небольшая кучка уже умявшегося песка, в которой, очевидно, летом копались дети. Окна домов не подавали признаков жизни, обыватели предпочитали прятаться в своих норах, а выглядывать наружу в такое время им было просто страшно. Мальчишки озирались по сторонам. Во дворе стоял какой-то морозный воздух, похожий на тот, которым ты начинаешь дышать, спустившись за прошлогодними яблоками из жаркого весеннего дня в ещё не согревшийся после долгой зимы ледяной подвал, и им казалось, что этот воздух намного холоднее внешнего, находящегося в переулке, где они только что были. С улицы слышались выстрелы и гул далёкой артиллерийской канонады, но всё это оставалось где-то за пределами их внимания; этот двор словно бы стал для них неким обособленным местом, берлогой, убежищем или замкнутым кругом, очерченным мелом от сатанинских сил, в котором, казалось, опасности если и не исчезают, то хотя бы преуменьшаются, – они погрузились в этом дворе в свой отдельный мирок, относительно тихий и далёкий от убийств, крови и насилия, ставших такими обычными на московских улицах в последние два-три дня… Они стояли, пытаясь отдышаться, тихий снежок с лёгким шуршанием падал в проём двора… стояли, поворотившись друг к другу, – спиной к забору и лицом к переулку, – пытались согреть пальцы своим горячим прерывистым дыханием… и вот в арку двора медленным командорским шагом вошла затмившая свет фигура – огромная, могучая, тёмная, хотя и одновременно какая-то странно белая: вот этот командорский шаг – из-за угла подворотни показывается массив чёрной ноги в чудовищном, развевающемся на ветру клёше, нога бухает ботинком в обледенелый асфальт и весь двор содрогается от этого удара… кадеты медленно поворачивают головы и поднимают глаза, а из-за угла подворотни тем временем выпрастывается неспешно поднимающаяся рука в чёрном рукаве бушлата, замороженная, скрюченная, несущая ледяной вихрь и мелкие острые осколки не то стекла, не то льда… выносится необъятное туловище, закрывающее серые сумерки едва видного впереди переулка и во дворе становится заметно темнее… кадеты в ужасе, заворожённые гипнотическим, сатанинским обликом входящего, продолжают неотрывно смотреть на него, а он приближается, надвигаясь, и хотя от арки двора до двух сиротливо стоящих на ветру фигурок всего несколько шагов, кажется, что эти шаги – огромный путь, нескончаемое путешествие, которое длится и длится, которое не может окончиться, он идёт, а они смотрят, он идёт, а они смотрят, и их сердца готовы уже разорваться от страха… но тут Никита, словно очнувшись, словно стряхнув морок, конвульсивно дёргается, подобно механической игрушке, потерявшей завод, резко разворачивается и стремительно бежит к забору, за которым – спасительный соседний двор, а следом за ним, тоже очнувшись, несётся Саша… они почти одновременно вспрыгивают на забор и Никита ловко переваливается через него, но Саша, Саша… – Саше не хватает силёнок подтянуться, он и ростом поменьше друга… и тут цепкая и властная рука хватает его за шиворот и стаскивает на землю…

Прижимаясь щекой к замороженному песку, который оттаивает под нею и становится мокрым, Саша смотрит вперёд и видит прямо у своих глаз гигантские кожаные ботинки с толстенным рантом, прикрытые влажными расклёшенными штанами, поднимает голову и всматривается в фигуру, нависающую над ним. Фигура грозно покачивается, потом из её глубин высовывается длинная рука, снова хватающая Сашу за шиворот и грубо поднимающая его с земли. Перед ним стоит худой, если не сказать тщедушный, матрос небольшого роста и, крепко ухватив воротник сашиного полушубка, с ухмылкой смотрит на него сверху.

– Дяденька, пустите, – шепчет перепуганный мальчишка.

Матрос покачивается и, не отпуская воротника, продолжает смотреть. Глаза у него красные, гноящиеся, брови и ресницы – белые, на подбородке – грязный серый пушок, на щеках – размазанные и застывшие на морозце сопли. Грудь его украшена грязным алым бантом, приколотым к бушлату декоративной драгоценной булавкой, усыпанной сапфирами и бриллиантами. Лицо матроса кажется Саше странно знакомым. Вид его страшен, хотя и не грозен, он не выражает собой никакой угрозы, вполне мирно стоит и разглядывает мальчишку. Но разит от него могилой, влажным холодом смерти, острым запахом только что перерубленных в глубине земли запутавшихся корней и самой землёй – прелой, источающей ледяной парок, шибающей в нос кислятиной тления… Матрос открывает рот и Саша нутром, желудком чувствует ещё и гнилостную вонь его слюнявого рта:

– Попался, попался… – говорит он радостно.

Саша съёживается. Свободную руку матрос слегка отводит в сторону и лупит Сашу ладонью по уху. Шапка мальчишки падает на землю. Матрос отпускает воротник его полушубка, берёт Сашу за грудки и придвигает к себе поближе. Всматриваясь в голову подростка он с удовлетворением, словно получив доказательство давно мучившей его догадки, тянет:

– Рууубчик… рууубчик… попался, волчонок…

На сашиной голове, на коротком волосе – рубчик от форменной фуражки, такие есть только у гимназистов и кадет.

– Белая кость…белая косточка, – довольно бормочет матрос.

Он отпускает Сашу и шарит рукой по своему правому боку, ища пистолет, надёжно спрятанный в деревянной кобуре. Вынув его, он поднимает оружие на уровень плеча, стволом кверху и молча любуется Сашей.

– Кадетик… – почти нежно говорит он.

В эту минуту под аркой двора появляется беременная баба, которая несколько минут назад шла по переулку от Спиридоньевки.

– Что ж ты делаешь, ирод? – тихо говорит она. – Это же дитё…

Матрос оборачивается и отвечает:

– Уйди, тётка… хуже будет…

– Оставь, оставь, ради Христа, – умоляет она и начинает всхлипывать. – Что он тебе, сатане, сделал?

– Уйди, тебе говорят, – уже с просительной интонацией говорит матрос.

– Не бери грех на душу, – не унимается баба, – сдаётся мне, и без того на тебе грехов многонько…

Но матрос, дёрнув пистолетом, словно отмахиваясь от назойливой мухи, вдруг направляет его ствол прямо в лицо Саше и, идиотически улыбаясь, почти с нежностью говорит:

– На колени…