Избавление

— Зачем страдаешь, муки на себя лишние берешь?.. Я прикован… Надолго буду прикован к койке… А ты? — он посмотрел на нее. Она уловила в этом взгляде какое–то внутреннее согревающее тепло, хотя глаза и выражали суровинку, и ответила с придыханием в голосе:

— Я от тебя никуда… никуда не отлучусь… Пока не вылечишься… Буду с тобой…

— Но ведь госпиталь… Где ты будешь скитаться? И вообще… Уезжай!

— Нет, не уеду, — настаивала она. — Я уже договорилась с Иваном Мартыновичем, и он дал согласие оставить меня.

Она всматривалась в его лицо пытливо, ожидая, как он это воспримет осудит или обрадуется? А Костров лежал навзничь, вроде бы ко всему безучастный. И только по лицу, бледному и как будто затравленному, можно было угадать, что внутри у него происходила борьба. Смутная надежда сменялась мрачностью, и он смотрел то ясно и открыто, то морщил лоб, думая в этот миг о чем–то другом, не о своей ране. Насколько она серьезна, Алексей не знал, хотя и ныла колючей болью забинтованная рука, и он едва крепился.

Дорога, как нарочно, была ухабистая: колеса скрипели, то сползая в рытвины, то подкидывая кренящуюся из стороны в сторону повозку. Верочка старалась, как могла, помочь ему: поправляла одеяло, которым–он был накрыт, приглядывала, чтобы не сползала повязка.

— Какое несчастье… Я же просила, не подставляй себя под пули… Не уберегся… — Она поглядела ему в глаза как будто с легким укором, увидела, как он шевелит потрескавшимися губами, не в силах что–то сказать, и встревоженно спросила: — Пить хочешь, да? Дядя, товарищ ездовой, на минутку остановись, пожалуйста. — Она забралась на повозку, поднесла ко рту Алексея кувшин, и он, отпив глотка два, сказал без передыха:

— Спасибо.

— Пей, пей еще… — настаивала Верочка.

Услыхав ее ласковые слова, он оживился, глаза его потеплели.

Дорога пошла через луг, и, завидев на нем зеленую траву, Верочка спрыгнула с повозки, нарвала травы и поднесла Алексею. Для раненого самая ничтожная утеха — в радость. Такой утехой для Кострова был сейчас зеленый пучок травы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После изнуряющих передряг и волнений, изведанных вдоволь, — Верочка и сама дивилась, как такое горе можно перенести! — и после того, как уже поместили Алексея в какую–то палату, куда ни ей, Верочке, ни медицинской сестре, привезшей раненых, не дали и заглянуть, чтобы попрощаться, — после всего этого, оставшись одна, Верочка ощутила саднящую обиду в душе. Она стояла, никем не привеченная, совсем забытая, до жути осознав свое положение затерявшейся песчинки. Ей хотелось плакать, и не было ничего досаднее, как оставаться здесь, чтобы сызнова переживать, ждать и мучиться, чувствовать на себе подозрительно–настороженные глаза снующих взад–вперед сестер в запятнанных халатах, принимающих ее вовсе не за ту, кем она считает себя по праву совести.

Она намерилась было ехать обратно в медсанбат, там все–таки приняли ее не так, как здесь, в армейском госпитале, где и слова утешения ни от кого не услышала, — ехать скорее, тотчас, но ни одной повозки, возвращавшейся в медсанбат, уже не было. "Да и как я уеду, на кого покину Алешку? — в отчаянии подумала Верочка. — Но куда же деться?"

Она почувствовала себя самой несчастной на всем свете. Солнце стояло еще высоко, но, боясь остаться без ночлега, Верочка вышла на дорогу, побрела в сторону поселка, видневшегося на пригорке: авось где–нибудь найдет приют.

Путь преградила речушка. Вера перешла ее по плюхающему о воду настилу из досок и поднялась наверх. Вблизи пожарной каланчи, возле забора увидела сидевших селянок, которые что–то продавали. Обрадовалась возможности поспрашивать о ночлеге. И еще больше порадовалась случаю, когда неожиданно среди крестьянок распознала знакомую по вагону женщину в плисовом саке. Та скользящим взглядом обвела ее и, совсем не узнав, потупилась, скорее занятая своим товаром, который зачем–то перебирала в руках, — пучки зеленого лука, редиса. В плошке лежало десятка полтора яиц.

— Тетя, почем лук? — притворно не сознаваясь, спросила Верочка.

— Десять карбованцев за пучок.

— А яички?

— Три червонца…

— Так дорого?

— Зараз все дорого.

"Сознаться или нет?" — кольнуло сомнение Верочку, а вслух, сама того не желая, спросила:

— Вы не узнаете меня? Помните, недавно ехали… Вы еще приглашали в свой хутор Верба?

— Ой, риднесинька! — в волнении промолвила женщина, встала, вытерла руки о подол и прижала ее к себе: — Моя дивчина… Пийдемо до хаты.

Приличия ради Верочка заупрямилась было, сказав, что торопиться не следует, пусть продаст все, а потом можно идти.

— Да що торговатысь? Сестра не буде в обиде. С ее огорода. — И женщина в плисовом быстро убрала скудные свои товары в корзину, взвалила на плечо и промолвила: — Пийдемо до хаты!

Шли километров пять пустырем, изрытым траншеями и заваленным ржавым железным ломом. Встреченную речку женщина переходила на неглубоком месте, сняв башмаки и приподняв юбку, за ней в ботах, ступая по камням, перешла и Верочка. Зачерпнула немного воды, а не подала вида, полагая, что в хате обсушится.