Только потом, спустя несколько дней, уже в первых числах апреля, когда уйдут войска из Будапешта, уйдут на Вену, вслед за войсками уйдет и Наталья. И будет ласкать ей взор весеннее солнце, и еще молодая, светло–зеленая трава, и клейкие листья на деревьях. "Сирень цветет!" вдруг воскликнет Наталья и почти на ходу спрыгнет с подножки санитарной машины, подбежит к кусту, сорвет ветку, понюхает листок с раскрытым бутоном, горечью обдаст рот. И, как человек чувствительный, вспомнит она, быть может, тех голубей на развалинах Будапешта. Вспомнит и загрустит…
Наталье неведомо, что ей делать, какой путь избрать в жизни. Ее обвевали, ласкали потоки сиреневого ветра, и смутные надежды на то, что счастье еще возможно, давали ей силы верить во что–то светлое, чистое и звали идти неторной дорогой.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Март развертывал весну.
Входила она медленно, с придыханием оседающих сугробов, со стоном льда на реках…
В эти дни начала марта Сталин чаще всего бывал на ближней даче в Кунцеве. Из–за преклонных лет воспринимая резкую смену погоды тяжко, Сталин тем не менее редко обращался к лечащим врачам, закалял себя: иногда в морозы, закутавшись в овчинный тулуп и надвинув на голову меховую шапку с ушами, отдыхал на веранде или расхаживал по снежному парку, а с наступлением теплых дней урывал время, чтобы покопать на огороде, разбитом тут же, на даче.
Но и чувствуя себя нездоровым, он не прекращал неспокойных и напряженных государственных дел: принимал в кремлевском кабинете, а порой и на даче наркомов, конструкторов, директоров военных предприятий, вел переговоры с фронтами, а в случае необходимости вызывал к себе командующих. Сегодня с часу на час должен бил прилететь командующий 1–м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза Жуков. Он был вызван срочно из–под Берлина по делу, которое не терпело отлагательства.
Маршал прибыл на дачу прямо с аэродрома — крупный, обветренный и будто пропитанный весенней полевой прохладой, — и Сталин глядел на маршала, когда тот докладывал, с приметным удивлением на потемневшем лице, в душе, наверное, завидуя его здоровью. Под конец маршал заметил, что силы наши рвутся в сражение…
— Силы… — заметил все время молчавший Сталин, обронив это слово с угаданным стоном. — Силы… — повторил он, чему–то морщась, и немного погодя, чувствуя, что вовсе не к месту и незачем жаловаться на свой недуг, принужденно заулыбался. Жуков догадался, что Сталин не в духе, хмурится, и поэтому умолк, не желая больше тревожить его и ожидая возможных вопросов, а то и резких замечаний по поводу медлительности с наступлением.
Но Сталин не задавал вопросов и не высказывал своего неудовольствия. Намял пальцем табаку в трубку, поднес спичку, полыхал, пока раскурил, а курить не стал.
— Идемте разомнемся немного, а то я что–то закис, — совсем неожиданно для Жукова предложил Сталин.
Он прошел в коридор, скинул у порога теплые домашние туфли, похожие на тапочки, обул сапоги, слегка примяв книзу голенища. Потом покосился на вешалку, видимо думая, во что бы одеться потеплее, намерился было накинуть на себя шубу, но снова поглядел на маршала и раздумал, решился идти налегке — в мундире полувоенного покроя, в чем был одет.
— Прохладно, товарищ Сталин, — заметил Жуков.
— Прохладно… — только и сказал он. Надел шинель, застегнулся на все пуговицы.
И когда они вышли наружу и пошли по оттаявшей и слегка хрустящей наледью дорожке, маршал Жуков вдруг отметил про себя, что Сталин показался ему небольшого, скорее даже маленького роста, совсем неказистым. Но эта мысль тотчас исчезла, стоило Сталину заговорить. А заговорил Иосиф Виссарионович — и это было опять неожиданным для Жукова — о своей нелегкой молодости и столь же нелегкой и суровой жизни.
— История на нас, революционеров, и вот на вас, полководцев, — кивнул он в сторону Жукова, — взвалила непомерную тяжесть… У нас, революционеров, жизнь круто замешена. Мы крепкой закваски. Чувства страха и растерянности нам неведомы. — Сталин говорил медленно, делая паузы, прежде чем еще что–то сказать, и Жуков сейчас невольно подумал, беспокоясь: "К чему он заговорил о страхе и растерянности? Может, хочет Меня упрекнуть за медлительность перехода в наступление на Берлин?"