Избавление

Сидорин помог не только вынести вещи из вагона, но и сдать их в камеру хранения. Еле успел к отходу поезда, и Костров уже на ходу обнял его, воскликнул:

— Вечно буду благодарен, друг! Встретимся еще! Спасибо!

Сидорин успел пожать руку и Верочке, сказав напутственно:

— Смотрите, чтоб уберечь! Фронтовой закваски.

Костров с Верочкой вышли на привокзальную площадь и направились в сторону больших, местами разрушенных зданий. По всему было видно, что это центр города, и, как думалось, где–то поблизости наверняка есть родильный дом.

— Алешка, мне дурно… — пожаловалась сразу Верочка.

— Может, посидим, вон там, в парке?

— Это ничего не даст. Невмоготу мне…

— Тогда будем добираться…

Шли медленно, не торопясь, но Верочке делалось еще хуже, и Алексей поддерживал ее за руку, за плечо и наконец обхватил своей рукой за талию, помогая двигаться. Остановясь передохнуть, Верочка примостилась на придорожную каменную бабку, небрежно расставив ноги и кособоко согнувшись.

Мимо суетливо шла, почти бежала женщина. Алексей остановил ее, спросил, есть ли поблизости родильный дом.

— Мобыть, вин туточки… — указала она рукой. — Через горку перевалить… Бачите?

— Бачу, — машинально повторил Костров.

Шли дальше. Когда стали подниматься на горку, Верочка пожаловалась, что ей совсем худо, не снесет и этого краткого пути.

— Опирайся. Вот так, — приговаривал он, беря ее руку через свое плечо и, в сущности, неся жену чуть ли не на себе.

Медленно шли двое военных в шинелях. Верочка еле переставляла ноги, Алексей буквально тащил ее; шли, не стыдясь посторонних людей, которые, поравнявшись, пялили на них глаза, говоря им вслед ласковые слова. Лишь один хлопец съязвил:

— Гляди–ка, брюхатая… Ну и деваха!..

И эта неосторожная реплика не смутила Верочку и Алексея. Как, в сущности, мало прошли они, но для обоих это был и радостный, и спасительный путь.

Шли два человека в шинелях.

Шли, чтобы сохранить третьего, того, кто еще не появился на свет.

Шли, чтобы дать жизнь третьему.

Шли ради этого третьего, ради своего счастья.

Шли, сознавая, что еще лежит город в развалинах и еще бушует где–то война, сея смерть и унося человеческие жизни, а тут бьется внутри у Верочки новый человек. При этой мысли Алексей заулыбался, и Верочка, заметив его улыбку, попросила:

— Не загадывай, Алешка, не надо. Мне так тяжко… Ноги подкашиваются. А ты… Чему ты смеешься?

— Верочка, глупышка, ребенок у нас будет. На радостях…

Трудно поднялись на возвышение, и проходящие люди сказали, что вон там, посреди каштанов, в белокаменном доме родильня.

После того как наконец добрались до спасительного дома и Верочку сразу, без проволочек с оформлением документов, положили в палату, Алексей ни на час не отлучался отсюда — он и спал в прихожей приемного отделения, мирясь с неудобствами, зная, что ей там не легче.

На другой день Верочка что–то сказала ему сквозь стекло, пыталась разъяснить на пальцах, поднося их ко рту, и ему показалось, что есть уже ребенок, просит молока, и он опрометью побежал на базар, купил молока, пучок синих подснежников, а потом, возвратившись, отдал передачу дежурной сестре, спрашивая:

— Ну как у нее?..

— Ничего пока… Ваша жинка устала с дороги. И был очередной приступ.

На третий день Верочку выписали, врач велел ехать дальше, строжайше предупредив не допускать никакого волнения.

— Довезу ли?

— Довезете. Просто она устала, натряслась.

Они снова садились в поезд. Верочка уверяла, что чувствует себя отдохнувшей, совсем прилично. И, к радости обоих, держали они путь к себе, в Ивановку…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Намедни Митяй позвал к себе Игната и, уединившись с ним в комнате, высказал ему давнюю, засевшую в голову думку.

— Помнишь наш уговор насчет губителей?

— Каких губителей? — не понял Игнат.

— Ну, которые изничтожают сады, ровно короеды. Вспомяни меня, найдем на них управу. Намылим холку!..

— Надумал? — спросил Игнат.

Митяй закивал головой.

— Обрадовать тебя хочу, сваток. Слушай внимательно, — заговорил он. Поеду. Семь бед — один ответ. К тому же наверняка примет… Немца отшвырнули. За границей его доколачивают, малость нажать — и крышка. Передохнув от высказывания этих соображений, Митяй продолжал: — На радостях он, Сталин, теперь небось попивает чаек с вареньем да табачок редкостных сортов покуривает.

— А тебе от этого какой прок? — развел руками Игнат. — К чему ты клонишь?

— Смотришь, и меня угостит, — запросто ответил Митяй. — Как думаешь, примет?

— Эге, куда хватил! — подивился Игнат, внутренне крепко завидуя свату. "Ишь, меня обскакал в разъездах. Сижу, как наседка на яйцах, никак не слезу… А он, вишь, куда ехать затеял". А вслух озабоченно заметил: Оно, конешно, должон принять. Не в такое лихолетье Ленин мужиков принимал. Ходоками звались. А тут и путь недалекий. Садись на сталинградский — и на другой день утречком в Москве. Только дело не в дороге. Ты ему заготовь бумаги.

— Какие такие бумаги? — переспросил Митяй.

— Ну этот самый доклад, чтоб по писаному с ним толковать.