— Ой, подруженька, у меня парень был из Воронежа, такой смешливый и робкий, мамоньки мои!.. Не мог дотронуться рукой до меня. Вот хочу, говорит, протянуть самовольно руку, а она не тянется, будто немеет…
— Это почему же? — сорвалось с языка у Верочки. — Раненая?
— Нет. Он позже был ранен и теперь на излечении в госпитале лежит. Письмами завалил — целые вороха!.. А не мог притронуться потому, что стеснялся, не хотел самочинно…
"Алешка мой тоже такой", — подумала Верочка, и ее охватила возникшая помимо воли ревность. Спрашивала, осторожно пытала и про рост, глаза — все сходилось. "Понятно, это он, мой Алешка… Ну и плутовка, приворожила — и концы в воду", — лихорадочно, помимо воли, твердила Верочка и чувствовала, как всю ее обдает жаром.
— А у тебя есть парень, кого ты любишь? — без обиняков спросила Тоня. — И где он проживает?
— На фронте… У вас, — рассерженно ответила Верочка.
— Стало быть, отняла твоего, — уловив перемену в ней, засмеялась Тоня. — Приворожила.
Подзуживая, Тоня смотрела, как глаза у Верочки наливались и обидой, и беззащитной жалостью. Подошла, взяла Верочку за подбородок, взглянула в глаза, казалось, в самую глубину их.
— Что ты меня так рассматриваешь, ровно кобылку какую! — отстраняясь, в сердцах промолвила Верочка.
— И ты поверила? — сказала Тоня строгим тоном и легла в постель. — Ну можно ли быть такой… глупышкой! Моего зовут Федор, а твоего?.. Чего же молчишь?
Краска стыда залила лицо Верочки. Враз отлегло от сердца, даже как будто похолодело внутри.
"Значит, не он", — подумала она неуспокоенно. Спросила напрямую, может, знает Кострова или слыхала о нем. Ведь все–таки капитан, небось на учете в дивизии. Но Тоня уже засыпала, лишь буркнула в ответ что–то невнятное…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бурым горбылем дыбилась перед глазами местность. Источенные ветрами и затверделые от жары, рыжели голые холмы, а понизу, в проемах ложбин, скрипел сухостойный чернобыл, сдуваемые ветрами текли пески. По этим вязким, сыпучим пескам и придется идти в наступление.
Приказ из штаба торопил, будто подгонял: на рассвете перейти в атаку и штурмом взять холмы. Соседей что–то не объявляли, а было бы весьма кстати с кем–то взаимодействовать. Придется, наверное, одним брать холмы. Перебегать под огнем. В открытую. Много крови будет пролито. Тот, кто выживет, смоет с себя позорное пятно. Смоет собственной кровью. С убитыми будет проще. Только матери, вечные страдалицы за своих детей, получив похоронную, будут горько оплакивать их…
Уже светает. До момента атаки осталось не больше часа. Есть еще время подумать. Вот и вся жизнь сжалась в мгновение… Ты любил кого–то, набирался знаний, опыта — зачем все это? Через несколько минут тебя не будет. В чем же смысл жизни — да и можно ли постичь его, когда пора молодости еще только пришла, — и что тебя толкнуло на то, чтобы подвести черту под ней сейчас? Судьба? От судьбы не уйти. Но можно ли все объяснить судьбой?
И вдруг совсем простая мысль повернула ход рассуждений Кострова. А впрочем, какая разница: умирать сегодня или завтра?.. Дороги войны еще многоверстны. И в конце концов кому–то придется брать и эти высоты. Не все ли равно — Кострову или другим солдатам? А чем они, другие, безымянные солдаты, хуже Кострова?
"Что такое смерть, и вообще надо ли ее бояться? — подумал Костров, но тут же воспротивился этому и возразил себе: — Нет, со смертью свыкаться рано. Мне же двадцать третий год, мне пожить надо, жить… увидеть эту жизнь, прежде чем уходить из нее. Ну а если снаряд или пуля оборвут эту жизнь? И от меня не будет зависеть — война с этим не считается, она убивает неразборчиво…"
Кострову будто слышался этот собственный голос — голос рассудка. А сердце противилось, и Алексей продолжал говорить и спорить сам с собой.
"Ну а если я все–таки умру? — смирялся на миг Костров. — Ну и что же? Кому–то надо умереть. Не ты, так другой. Умереть на поле боя, в борьбе. Это даже красиво. Не просто случайно оборвется жизнь, а в борьбе. Нет выше чести отдать себя, свою жизнь за дом родной, за Ивановку, за мать, за Верочку… за всех, кого я знаю и не знаю… чтоб только им жилось… Эх, какая жалость, что не собрался послать письмо своим. Давно ждут, терзаются. Взять бы да написать хоть перед атакой домой, матери. Верочке на Урал, и тогда бы легче идти в атаку. Впрочем, не поздно будет и потом, после атаки. И почему нужно обязательно думать о смерти? Может, и на этот раз повезет?"
Рассвет все шире заполнял небо. Мать, наверное, сейчас встала — она рано встает — вышла на порог крыльца, глядит, пригорюнилась, на дальнюю околицу, за мостом.