Из жизни собак и минотавров

Но самый большой праздник наступал, когда в фургоне привозили не апельсины с бананами, а пластмассовые ящики с ячеями, в каждой из которых торчала «бомба» – темная литровая бутылка. Обычно ленивые и неторопливые ханыги разом взбадривались и рысью, с веселым кряхтеньем, с озорным гиканьем, начинали перетаскивать ящики в подсобку и ставили один на другой аж до самого потолка. И тут же откуда ни возьмись со всех сторон набегали сотни людей, больше мужики, но и женщины тоже, сельдями в бочке набивались в торговый зал, переворачивали ведра уборщицы тети Шуры, запружали тротуар у входа и загаженную площадку у задних дверей; такое начиналось, что Тимофей, не робкого десятка пес, забирался за прилавок и оттуда восхищенно следил, как руки с зажатыми бумажками тянутся к продавщице, как швыряет она на прилавок «бомбы», как исчезают они в бездонных карманах мужиков, как тают на глазах запасы столь нужной, оказывается, людям «бормоты». И еще он следил за глазами людей, в которых читал надежду, радость, отчаяние.

«Осталось пять ящиков. Больше не становитесь. Куда, козел, прешь без очереди?!» – надсаживалась Клава. Козел получал по сусалам, его отшвыривали от прилавка, но последние «бомбы» исчезали в карманах, радость и надежда испарялись, оставалось отчаяние.

«Все, шиздец», – подводила итог торговле Клава и начинала аккуратно складывать наваленные грудой бумажки, которые она выменяла на «бормоту». Понурая толпа рассасывалась, оставляя в арьергарде самых отчаянных: «Клавочка, дочка, ну одну, душа горит…» А продавщица, не подымая головы, не переставая щелкать счетами: «Что, рожу тебе ее, мудило? Все, мужики, сказала – шиздец…» И самые отчаянные, самые измученные жаждой понимали, что не родит, что шиздец, он и есть шиздец. И покорно уходили.

У входа и во дворе еще распивали, передавая из рук в руки стакан, а в магазине уже было пусто. Клава сдавала выручку, а тетя Шура, наскоро присыпав заплеванный пол опилками, спешила в подсобку, где ханыги откупоривали «бомбы» и раскладывали на деревянном ящике закуску. Тимофей тоже был там, ибо чувствовал себя равноправным участником застолья.

Доконали первую «бомбу», потом вторую, начали третью. Закусили. И Тимофею перепал кусок вареной колбасы, да еще плавленый сырок – откуда только берется? Откуда-откуда – из магазина, вот откуда! Да ни в каких магазинах ни колбасы вареной, розовой и сочной, мясной колбасы, да сырков плавленых «Дружба» днем с огнем не сыщешь, сколько лет уж не видали. Кто не видал, а кто и видал. При нашем-то товаре ни в чем никогда недостатка не будет. Мы им апельсинчиков, мы им бормотушки, а они нам колбаски да сырку. Как говорится, ты мне, я тебе…

Еще выпили. Засмолили. Да не «Дымок» вонючий, а «Уинстон», американский, ароматный. На какие бабки, спрашиваете? На свои, заработанные. Кто при товаре, да еще таком, как «бормота», тот всегда при бабках.

Дивился Тимофей неторопливому разговору ханыг, не пьяных еще, а веселых и добродушных, и не понимал многого. Но тверд был в своих планах по части контактов, верил, что нашел наконец отличный социум для них – людное, благожелательное к ним, собакам, словом, перспективное место. Недаром вчера в скупой, как всегда, на информацию метке оттуда он прочел одобрение своим действиям и поддержку своим намерениям.

А тетя Шура после третьего стакана становилась веселой, смешливой и запевала:

Привезли в сельпо клеенку
В красную горошину.
Отъебисси все плохое,
Приебись хорошее!

И Тимофею казалось, что все плохое, непонятное, безрадостное в его жизни кончилось, теперь уже позади, безвозвратно ушло, а осталось одно хорошее, доброе, и будет его с каждым днем все больше и больше.

* * *

В ноябре подморозило, запуржило, но хорошо затопили. Тимофей облюбовал теплое местечко у батареи и проводил там все свободное время – когда не был на улице, чтобы принимать входящие метки и оставлять свои, исходящие.

Рядом с ним пристраивалась магазинная кошка – полосатая, длинная и худая. Она негромко мурлыкала от тепла и спокойно, без страха поглядывала на Тимофея большими зелеными глазами.

«Смешно, – размышлял он, – вот тебе еще одна ступень иерархии: собаки – кошки. Наверное, не дурнее нас будут, но тоже остерегаются так, с бухты-барахты, идти на контакт. Лежим рядышком, лапой друг друга достать, но что у другого на уме, не ведаем. А может, он им, кошачьим, совсем и не нужен, этот контакт. А нам – с людьми – нужен? Не моего ума дело, – одергивал он себя, – делай, собака, что велено, делай как велено. За тебя подумали».

И он делал свое дело. Хватило, правда, ума не выстраивать на грязном полу в торговом зале парад планет: Тимофей готов был дать хвост на отсечение, что ни ханыги, ни Клава с тетей Шурой, ни грудастая директриса, даром что прическа инопланетного окраса, не знакомы с устройством Вселенной, а если когда и знакомились, то наверняка давным-давно все забыли. Зато как он пел!