Из жизни идей

О, если в этом знанье астрологов –
Я с радостью готова разделить
Их светлое ученье. Как отрадна,
Как сладостна для сердца эта мысль,
Что в высоте небес необозримой
Из светлых звёзд венок любви для нас
Уж был сплетён до нашего рожденья!

Отдельные формы, в которых выражалась эта идея, могли быть преходящими; пока сама идея не была опровергнута – астрологии нечего было опасаться за своё существование.

Находясь на границе между областью наблюдения и областью умозрения, между астрономией и философией, астрология естественно подвергалась нападениям с той и другой стороны; но все эти нападения – это полезно будет отметить теперь же – были направлены лишь против тех или других (правда, очень существенных) её постулатов, а не против ее основного догмата всемирной симпатии. Астрономия, прежде всего в лице своих лучших представителей в III и II вв. до Р. X ., относилась безусловно отрицательно к астрологическому ведовству, хотя и признала устами своего корифея Гиппарха физическое родство звёзд с людьми и астральный характер человеческой души. От неё, таким образом, помощи ожидать было нечего – и, само собою разумеется, это положение дел только делает честь греческой астрономической науке. Не было особенно дружелюбным отношение к нашей науке философии. Последователи Платона, вскоре после зарождения астрологии, протянули руки скептицизму: «новая» академия с её просветительным задором не обошла своим вниманием новоявленного метода ведовства и выставила против его тезисов свои антитезисы, грозные и беспощадные, но, разумеется, бессильные против пламенного желания верующих. Школа Аристотеля недоверчиво относилась к теории, которая разрушала представление о вечном мире в заоблачном пространстве, внося туда разного рода «болезни» и страдания, дружбы и неприязни, «экзальтации» и «депрессии». Ещё пренебрежительнее было отношение влиятельной секты эпикурейцев, которая, признавая бытие богов как существ безусловно совершенных и блаженных, именно поэтому не допускала их вмешательства в человеческие дела ни в форме указаний и предостережений, ни – подавно – в форме непосредственного руководства или влияния. Из влиятельных школ последнего века до Р. X. одна только стоическая приняла астрологию под свое покровительство.

Но пока во всем греческом мире кипела научная борьба, на Западе назревала культурная величина, всё более и более определявшая направление умственных движений Востока. Уже со II в. до Р. X. стало вполне ясным, что двигательная сила и практическая важность каждого нового направления в области мысли будет зависеть от того влияния, которое оно будет иметь на духовную жизнь Рима.

XIII. Почва народного сознания была здесь подготовлена ничуть не хуже, чем в Греции. Римская религия не обладала определённостью греческой; если для грека было несколько затруднительно отождествить своего Зевса, которого ему изобразил Фидий в Олимпии, с ничуть не похожей на него планетой того же имени, то от римлянина это отождествление требовало гораздо меньше интеллектуальных жертв. С другой стороны, чуткая и боязливая в религиозных делах душа италийца сознавала себя окруженной постоянным током ежеминутно чередующихся божественных сил, имевших более или менее значительное влияние на физическую и умственную его жизнь; эти эфемерные божества – божества древнейших молитв, – бывшие в сущности лишь воплощениями моментов, представляли много родственного с астральными излияниями, с которыми имели дело поборники нового учения. Но иное дело – римский народ, иное – римская интеллигенция, этот естественный мост между Римом и греческой культурой. Её наиболее ярким и обаятельным представителем во II в. до Р. X. был кружок Сципиона Младшего, традиции которого держались в римском обществе до Цицерона включительно; а этот кружок находился под влиянием талантливого греческого философа-популяризатора Панетия. Правда, Панетий был стоиком, и благодаря ему это сильное, здоровое по своему существу учение пустило корни в Риме; но в то же время он был реформатором стоицизма, и в число его реформ входил и разрыв с астрологическими теориями. Очевидно, этому центральному влиянию Панетия и Цицерон был обязан просветительным характером своей философии; в своём сочинении «О ведовстве», в котором он, по словам Вольтера, «предал вечному осмеянию все ауспиции, все прорицания, всякую вообще ворожбу…», он, по собственному признанию, последовал почину Панетия, да и стрелы свои брал большею частью из его арсенала.