Из записок судебного деятеля

По окончании дела Ландсберга я решил воспользоваться отпуском и уехать за границу, но накануне моего отъезда ко мне на квартиру рано утром пришел совершенно расстроенный присяжный поверенный Войцеховский и показал мне только что вышедший номер «С.-Петербургских ведомостей» с отчетом о процессе, в котором вышеупомянутый хроникер выражал свое негодование по поводу того, что защита не пощадила скромности бедной девушки и чувств ее высоко заслуженного отца, а развернула перед присяжными интимную картину жизни этого семейства и ее значения в жизни подсудимого. «Такое отношение защитника, — писал хроникер, — к доброй, чистой и ни в чем не повинной девушке совершенно безобразно, отвратительно и бесчеловечно». Вполне соглашаясь с защитником в том, что он ничего подобного не говорил и вообще тщательно избегал касаться этой стороны объяснений Ландсберга на предварительном следствии, повлияв в этом смысле и на последнего, я увидел из дальнейшей беседы с Войцеховским, что для авторитетного восстановления истины, столь искаженной во вред его безупречной адвокатской репутации, ему желательно и даже необходимо видеть печатное опровержение слов хроникера с моей стороны. Признавая всю справедливость подобного желания, я написал в газету письмо, в котором заявлял о том, что для негодования хроникера, могущего быть приписанным дурному акустическому устройству залы заседаний или доверию его к неверной передаче слухов, нет основания, так как защитник ни о чем, приписываемом ему, ни слова не говорил, иначе был бы приглашен мною не касаться этого предмета. Письмо было напечатано, и я уехал в тихое и целебное Шварцвальдское местечко Тейнах, где меня поджидал с своим семейством мой товарищ по университету и по службе князь Александр Иванович Урусов. Но, как известно, друзья и близкие существуют между прочим и для того, чтобы специально мешать необходимому для души успокоению и сообщать неприятные известия. Так случилось и со мною. Один из моих друзей, запасшись моим заграничным адресом, счел нужным нарушить спокойствие моего целительного уединения и прислал мне номер «Московских ведомостей» со статьей, которая начиналась так: «Мы давно уже обращали внимание наших читателей на то, что в Петербургском окружном суде с тех пор, как председателем его состоит г. Кони, для отправления уголовного правосудия имеется двое весов, причем обращение с лицами высокопоставленными и пользующимися особым уважением общества и вниманием правительства гораздо резче, чтобы не сказать грубее, чем обращение даже с подсудимыми, которых председатель любезно предупреждает о том, что они имеют право не отвечать на предлагаемые им вопросы и делать замечания по поводу каждого действия на суде, как будто они сами этого не должны знать ввиду того, что у нас неведением закона никто не может отговариваться. Яркую иллюстрацию в этом отношении представляет отчет о процессё Ландсберга, в котором составитель его говорит: «Мы напечатали опровержение председателя суда на наше замечание о возмутивших нас приемах защитника. Для полного беспристрастия мы считаем нужным указать на допрос председателем К. П. Кауфмана. Вот он: «Председатель: Введите Кауфмана. Кто вы такой? Чем занимаетесь? Не состоите ли в родстве и дружбе с подсудимым? Вы, конечно, лютеранин. А! (язвительно улыбаясь и откидываясь на спинку кресла) православный?! Примите присягу, но предупреждаю вас, что если вы станете давать ложные показания, то будете преданы суду и подвергнетесь строгой ответственности…» Приличие и учтивость, — так заканчивает свой отчет хроникер, — не везде обязательны, но нельзя не указать на незаконность самой формы допроса, делаемого известному и высокопоставленному лицу, и т. д.».

Возмущенный этой статьей и упомянутым в ней отчетом, А. И. Урусов, все время присутствовавший на процессе Ландсберга, написал от своего лица пылкое и остроумно-язвительное опровержение. Но я упросил его не отсылать этого в Петербург. Мысль о какой бы ни было полемике с хроникером, забывшим завет Гоголя о том, что со словом следует обращаться честно, была мне до крайности противна.