ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ

Сенатор Бибиков с дружинами С.-Петербургского ополчения сражался с отважностью воина, обстрелянного боями. "С.-Петербургское ополчение,-сказано в донесении,-приводило всех в восторг; дрались храбро, отчаянно; дружины его львами летали на батареи и окопы". И речью ломоносовскою прибавим, что в честь его рукоплескали и берега Двины и берега Невы.

Бой Тарутинский был приступом к новой войне. Начало шестимесячной войны называю оборонно-отступательным. Оружие русских отражало оружие нашествия и уступлением земли заполоняло его. Вторая война, война отрядная и отдельных корпусов. Войне третьей после Малого-Ярославца не найдем названия ни в каких тактиках. То была, с одной стороны, война изгнания, а с другой - война бегства, война с грозными бурями убийственной зимы, война с смертью голодной, война, изрывавшая повсюду могилы нашествию.

Сильный, упорный гремел бой под Малым-Ярославцем. Русские, повторяю, и здесь отстаивали жизнь полуденных областей России, Наполеон отстаивал жизнь остального нашествия.

Приостановимся здесь.

При начале нашествия полководцы наши дружескими воззваниями не переманивали, а приглашали полки сопротивников в гостеприимные недра России, предлагая им союз братский и любовь, чтобы они для спасения всех оставили одного.

Но тогда нашествие было олицетворенною славою военною. Блеск доспехов его спорил с блеском солнечным. Зачем двинулось оно? Для обладания над земной вселенной. Кто вождь его? Исполин своего века, под ярким сиянием счастливой своей звезды, гремевший в трех частях света.

Но то было! А теперь одному надобно не выдать себя, поотдать себя за всех.

И как это легко!

Сильвио Пелико сказал: "Люди часто смущаются ненавистью оттого, что не знают друг друга. Им стоит только обменяться несколькими словами, и они подадут руку друг другу".

Посол Наполеона уговаривался под Тарутиным условно, уговаривался, чтобы Наполеону отступить в Вязьму и оттуда договариваться о мире. Прошло время условий! Под Малым-Ярославцем должно было простереть руку безусловно.

Наполеоновы полки стоили этой жертвы: они бились как будто бы при блеске счастливой звезды завоевателя.

Один путешественник, обозревая горы Швейцарии, услышал, что жестокосердые сопутники, оставя утомленного своего товарища, подвергли его смерти, в порыве негодования воскликнул: "Как вздохнешь, как содрогнутся и тело и душа, когда помыслить, что люди, что дети одного отца до того каменеют в бесчувствии, что оставляют среди льдов побледневшего своего брата! Он изнемогает; они могут исторгнуть его из челюстей смерти и - они бегут от него. Какое уничижение душевное! Какое сопричисление к диким зверям, которые в глубине лесов заняты только собою".

Небосклон под Малым-Ярославцем засветился пламенем пожарным. Огонь на стогнах его, огонь все пожирает. Кутузов отступает на высоты. Бьет полночь, бьет тот роковой час, который в ночь на первое октября прогремел в Москве на башне Спасской, когда Наполеон узнал, что смерть голодная предстоит его войску.

А от октября первого до тринадцатого сколько человечества битвы и голод вырвали из рядов нашествия! Мечтаю!

Что, если б завоеватель, завоевав в бездне исполинской души своей чувство сожаления, сам, один, при звуке мирных кликов, устремился возвестить русскому полководцу, что бой кончен! Что он один отдает себя за всех. И с каким бы восторгом престарелый полководец преклонил чело не перед Наполеоном, императором французов, но перед человеком, отдающим себя за человечество.

И на том месте воздвигся бы памятник, благословляемый небом и землей. Но он не движется! Еще миг!..

Миг исчез! И нашествие отражено на путь могильный. Оно бежит мимо поля битвы Бородинской, где сорок пять тысяч жертв, павших под знаменами завоевателя, тлеют на поверхности равнин, где вскоре застелит их завеса снегов и где пламень костров превратит их в пепел пожара московского!

Мысль человеческая! Что ты изобрела в девятнадцатом столетии? Нашествие.

Сбылась клятва русских воинов Бородинских: Москва освобождена. Питомец Дона тихого, Иловайский, возвещает октября пятнадцатого о расторжении ее плена.

И любовь небесная со свода горнего взирает на Москву! Первая в ней жертва воскурилась в жертву спасения человечества. К пленным и раненым французам и другим воинам разноплеменным приставлены врачи. Обеднела Москва в пособиях продовольствия: летят с ним повозки из Клина, и Клин, первый из русских городов дарит хлебом-солью и русских и братьев наших по человечеству.

Пленных поручают в охранение того самого Владимира Ивановича Оленина, корпусного моего сопитомца, о котором выше упомянуто и который 1805 года после Аустерлицкого сражения сам от ран пользовался у французских врачей.