Из-за девчонки

Чай пили молча и уныло. Валера, правда, пытался наладить какой-то несерьезный разговор, да так и не наладил, тоже замолчал. Леха пригласил Таньку танцевать. Наверное, и ему в чем-то стало легче, и он от чего-то избавился вместе со мной, потому что раньше на такой шаг, как пригласить ее танцевать, он не решился бы, а теперь – ничего, подошел, поклонился галантно и пригласил. И Танька со счастливой и мудрой печалью в глазах пошла с ним.

Валера совсем сник, сидел тихий и подавленный и смотрел перед собой ничего не видящими глазами. И я подумал, что уже ради того только, чтобы сбить с него эту его недавнюю спесь, стоило поцеловать Таньку в кухне.

И снова где-то падал снег, долго и грустно, как это бывает только теплым зимним вечером, в сумерки, падал сказочно и волшебно, снова кто-то не приходил и кого-то ждали, и чья-то чужая, затянувшаяся, пронзительно нетерпимая разлука тревожила и оправдывала меня. Видимо, это была любимая Танькина песня, раз она ставила ее целый вечер, и, видимо, что-то свое, теплое и томительно-нежное, о чем мечталось и грезилось, чувствовалось Таньке за этими простыми словами, какое-то другое значение придавала она им, и я, кажется, знал теперь – какое.

Пришел Игорь из другой комнаты и сел за стол. Я налил ему чая и положил на блюдце большой кусок торта с кремовой искусственной розой. И роза как будто уже была из этой любимой Танькиной песни. А Леха, закрыв почему-то глаза, шевеля по привычке своими толстыми губами, все танцевал, танцевал с Танькой, легко и бережно поддерживая ее за талию.

Игорь съел розу и потащил меня в другую комнату, заговорщически подмигивая и улыбаясь.

– Сейчас покажу, – шепнул он таинственно.

Там, в полумраке, на письменном столе я увидел вдруг маленькую свою фотографию в рамочке из папье-маше. Игорь включил настольную лампу, но я тут же погасил ее, страшась, что кто-нибудь войдет сейчас и застанет меня за этим почти преступным разглядыванием. Неужели у нее все так серьезно? И откуда эта моя фотография? Точно такую я, кажется, дарил Лехе в прошлую зиму перед тем, как уехать в зимний лагерь.

Мы с Игорем вернулись, когда музыка уже смолкла. Танька выбирала новую пластинку. Леха, весь красный и разгоряченный, пил чай.

– Следующий танец мой! Правда, Танечка? – сказал Валера, но сказал неуверенно, скорее бодрясь.

– Устала я… Ох устала! – с какой-то скрытой мстительностью в голосе сказала Танька и тут же обратилась ко мне: – Потанцуем?

– Зачем ты его так? – спросил я шепотом, когда мы танцевали.

– А я ведь правда за него выйду, если не ты, – задумчиво произнесла она, уткнувшись подбородком мне в плечо.

Валера встал из-за стола и вышел в коридор.

– Ну, я пошел, – сердито сказал он, появившись через некоторое время в дверях уже одетым.

– Проводи, Игорь, – велела Танька брату, даже не обернувшись к Валере на прощание.

Мы уходили от нее вместе с Лехой. Я не стал его мучить и не остался, хотя Танька и смотрела на меня и даже задержала на мгновение за руку в дверях. Впереди еще было объяснение с Лехой. Мы с ним вышли во двор и, не сговариваясь, забрели в беседку с дырявой крышей. Накрапывал дождь, свет в окнах нашей квартиры был потушен. Наверное, мама уже спала.

Леха молчал, и я вдруг поймал себя на мысли, что мы ведь с ним и словом не обмолвились за весь этот долгий вечер.

– Я еще утром знал, что так получится, – вдруг сказал он спокойно. – Помнишь, когда ты позвонил мне?

– Что тогда? – спросил я.

– Нет, конечно, все началось гораздо раньше, – поправился он. – Я давно все вижу и понимаю. Это ведь я, я сам подарил ей твою фотографию. Ты ведь видел в той комнате на столе. Видел?

Я кивнул. Значит, и без меня они когда-то встречались и что-то было у них за моей спиной. Неужели это Танька заставляла Леху всюду таскать меня за собой? А я-то думал, что без меня он стесняется…

– Не любит она меня, – помолчав, сказал Леха. – Я сегодня, когда выбежал во двор, в эту беседку, ну когда она свет в коридоре погасила, когда унизила меня… Сижу и думаю: что же мне делать теперь? То есть этот вопрос меня все время мучит: что человеку делать, когда его не любят? Она мне весь год не говорила. Но я знал, что не любит. А сегодня, когда выходила за мной… Это ты ее послал? Впрочем, не важно. Когда мы уже в подъезде были, она сказала… Нет, поцеловала в щеку и сказала: «Я ведь не люблю тебя». Ты понимаешь? Ну что они за люди такие? Поцеловала, а не любит…

Мне показалось, что он и меня имеет в виду, говоря все это. Ведь и я поцеловал, а не люблю Таньку.

– У тебя такое было, чтобы ты любил, а тебя – нет? – спросил Леха по старой привычке.

– Было, – сказал я.

Я сказал бы так, если бы у меня такого и не было, соврал бы, но у меня, правда, было.

– Значит, ты меня понимаешь, – заключил Леха с облегчением.

Мы снова долго молчали. Дождь шуршал в ворохах опавших, сумрачно мерцающих листьев на земле, в редких кронах тополей, тоненько журчал в водостоках, терся о дырявые листы толя на крыше беседки. Домой идти не хотелось, но и рядом с Лехой было тяжко и тоскливо.

– Ну что твой отец, когда ты ему сдался? – вспомнил и спросил я.