Из последней щели

В процессе этого увлекательного занятия Клементий незаметно для себя вошёл в раж. Так, под номером девятнадцать, например, шло решение резко улучшить ему жилищные условия под тумбой; под номером двадцать четыре — зачислить его со всей семьёй на общественное довольствие с обслугой; после чего — видимо, в целях экономии времени — ставить номера на резолюциях Клементий перестал.

Последним принятым им документом была резолюция, обязывавшая Семёнова стоять возле тумбы, под которой живёт Клементий, и отпугивать от неё тараканов. Проголосовав это, Клементий сам удивился настолько, что слез с солонки и пошёл спать, не дожидаясь закрытия съезда.

Действие на столе тем временем продолжало разворачиваться довольно далеко от сценария. Разобравшись с Геннадием, родственники Иосифа пошли на поиски отрёкшегося брата, в то время как сам Иосиф бегал по спинам делегатов, собирая свидетелей своего падения. Свидетели разбегались от него, как угорелые, топча Кузьму, продолжавшего при этом кричать что-то хорошее про нашу кухню. Никодима родственники Иосифа не нашли ни на хлебнице, ни вокруг неё. Нюра говорит: наверное, он ушёл за справкой, что сирота. Если так, то надо отметить, что лежала справка очень далеко — ещё неделю после этого Никодима никто не видел, да и потом не особенно.

Отдельно следует остановиться на судьбе Геннадия. Побитый родственниками Иосифа, он не стал настаивать на своих формулировках, нервно дёрнул уцелевшим усом — и в ту же ночь удалился в добровольное изгнание, под ванну, сказав напоследок: Живите вы, как хотите…

Последняя фраза несколько озадачила оставшихся, потому что все они уже давно жили, как хотели.

По дороге в ванную Геннадий задел ногой Степан Игнатьича, и тот, проснувшись, спросил, скоро ли буфет. Больше ничего интересного не произошло, кроме, разве, того, что плинтусные с подраковинными всё-таки нашли друг друга и, найдя, поотрывали что смогли.

На этом, по наблюдениям подруги моей жизни Нюры Батарейной, съезд закончил свою работу.

III

Богатая событиями ночь съезда обессилила нас. Целый день на кухне и в окрестностях не было видно ни души; Семёнов, понятное дело, не в счёт — этот как раз целый день шатался по территории и изводил продукты.

Куда ему столько? Отнюдь не праздный вопрос этот давно тяготил меня, и в последнее время, имея вместо полноценного питания много досуга, я, кажется, подошёл к ответу вплотную. Разумеется, ест Семёнов не потому, что голоден — это, лежащее на поверхности объяснение, давно отметено мною. Существо, с утра пропадающее куда-то, а по возвращении смотрящее в телевизор, лежащее на диване и храпящее, — по моему разумению, вообще не нуждается в питании. Однако же Семёнов ест всё время.

Я проник в его тайну. Нет, не голод гонит чудовище сюда, ему незнакомо свербящее нытьё в животе, выгоняющее нас из тихих щелей на полные опасности кухонные просторы, — другое владеет им. Страшно вымолвить! Он хочет опустошить шкаф. Он хочет всё доесть, вымести крошки из уголков и вытереть полку влажной, не оставляющей надежд губкой. Но, безжалостный недоумок, зачем же он сам ставит туда продукты?

Вечером мы с Нюрой пошли к Еремею: послушать про жизнь за щитком. Придя, мы застали там, кроме него, ещё нескольких любителей устных рассказов. Все они сидели вокруг хозяина и нетерпеливо тарабанили лапками. Мы сели и также затарабанили. Но тяжёлые времена сказались даже на радушном Еремее: крошек к рассказу подано не было.

Воспоминания о жизни за щитком начались с описания сахарных мармеладных кусочков и соевых конфет, сопровождались шевелением усов, вздохами и причмокиванием. Я был несколько слаб после контузии, вследствие чего после первого же упоминания о мармеладе отключился, а отключившись, имел странное видение: будто иду я по какой-то незнакомой местности, явно за щитком, среди экзотических объедков и неописуемой шелухи, причем иду не с Нюрой, а с какой-то очень соблазнительной тараканихой средних лет. Тараканиха выводит меня на край кухонного стола и, указывая вниз, на пол, густо усеянный крошками, говорит с акцентом: Дорогой, всё это — твоё! И мы летим с нею вниз.

Но ни поесть, ни посмотреть, что будет у меня с тараканихой средних лет дальше, я не успел, потому что очнулся — как раз на последних словах Еремея. Слова эти были:…и мажут сливовым джемом овсяное печенье.

Сказав это, Еремей заплакал.

Начали расходиться, поддерживая друг друга и соблюдая конспирацию.

И вот тут со мной что-то случилось.

Проходя за плитой, я неожиданно почувствовал острое желание выйти на край кухонного стола и посмотреть вниз: нет ли на полу крошек. Желание было настолько острым, что я поделился им с Нюрой. Нюра меня на стол не пустила и назвала старым дураком, причём безо всякого акцента.

Полночи проворочавшись в своей щели, уснуть я так и не смог и, ещё не имея ясного плана, тайно снялся с места и снова отправился к Еремею.

Еремей спал, но как-то беспокойно: вздрагивал, и, подстанывая на гласной, без перерыва повторял слово джем. И всё время шевелил лапками, как будто собирался куда-то бежать.