Из моих летописей

Прикидывая направление по буссоли и расстояния по счету шагов, я приметил: кружим на месте.

— Иван Ефимович! Зачем мы толчемся в одном углу? Двинем прямо!

Дед смекнул: инженера с инструментом не запутаешь.

— Ох! — застонал он. — Поясницу разломило! Ох, не ведаю, как и домой дотянуть!..

Следующий день пришелся на воскресенье. Я сказал деду, что пойду на охоту, и отправился в дачу один.

— Сходи, родный, позабавься уточками. А мне пчелками заняться.

А ходить по лесам я уже научился, осмотрев немало дач на валдайских холмах, и не только уже не блуждал, но, кроме того, узнал, как находить в даче главное. И открыл я в то воскресенье березняки и боры на диво, а ими «Крашевиччихина» дача была не бедна. И понял, с какой расчетливой ловкостью хитрый дед отводил меня от «лесных кладов». Когда, вернувшись домой (то есть к Гущину), я рассказал хозяину о своих открытиях, Иван Ефимович лишь рукой махнул и с досады полез отлеживаться на печь.

Национализацию лесов он понимал так: все теперь наше? Все не все, а уж Крашевиччихина-то Матюшенкова Ломь — это уж нам, Заболотью, в нераздельное владение. Неужто же, мол, нам самолучшую сосну в Матюшенковой Ломи упустить? Мало ли что дороге нужны шпалы! А нам нешто не надобно строиться? Ломь у нас здесь, а дорога вон какая длинная! Найдет она себе еще где-нибудь!

Нанял я рабочих и делянки Желескому отвел на славу.

Но где же дача Хрисакфова?

— Да леший с ней! — сказал Ефимыч, помирившийся со мной ради хорошей поденной платы, «отоваренной» к тому же в конторе прораба такими богатыми дарами, как махорка, спички, мыло и даже по восемь вершков ситцу или бязи за каждый проработанный день. — Давай за птюшками поблизу сходим.

«Эх! — подумал я. — Уж один-то денек подождет работа!»

И мы направились в Заболотские поля. А полями на нашем севере зовутся не только пахотные земли (в Заболотье — кусками от одной до нескольких десятков десятин), но и чередующийся с ними никудышный лесишко. В нем «всякого жита по лопате». Так было и в полях Заболотья. Ели, осины, березы — и покрупнее и помельче — где куртинами, где рединами; беспорядочно захламленные вырубки, а то и ложки, годные под сенокос, заросли ивняка, можжевельник, ольшняки, моховые болотины с корявым сосняком — все тут было перемешано.

Для лесозаготовителя это был, конечно, не лес, а пустырь, но «птюшки», в основном тетерева, имели свой взгляд. Им эти безалаберные молодняки больно нравились, а потому и держалось их тут множество. Еще бы! Сколько ягод вызревало в этих местах! Земляника, черника, гоноболь, малина, брусника и даже кое-где по болотинам клюква!

С Иваном Ефимовичем, разумеется, побежала и Налька, которую хозяин величал сеттером; она была рыжая и на ирландца смахивала. Хотя шел ей двенадцатый год, Налька была еще очень бодра.

Прошли мы пашню, по местным понятиям, большую — на полверсты! — с убранной рожью, пересекли мшарину с хилым соснячком, перелезли через осек, миновали неширокую полоску ольшняка… и опять осек! Ставить изгороди — работа не из легких, зря городить никто не станет. В чем же тут дело?

— Что ж, Иван Ефимыч, у вас изгородь на изгороди?

— Дак огорожено-то не наше. Это Крысана пустошь.

— А что за Крысан?

— Да наш мужик, заболотский. Лесом, кожами торговал, ну и накупил себе землишки.

— И много?

— Да десятин сот пять будет.

— А перелезем через осек, там чья земля пойдет?

— Опять же наша Заболотская, обчественная.

Налька нашла выводок тетеревов в просторной болотине с невысоким редким сосняком, с багульником и гонобольником, голубевшим спелыми ягодами. Собака не рылась в набродах. Она потянула верхом, подвела и твердо стала, замерла на стойке.

Гущин приказал:

— Аван![5]

Когда-то он поработал у помещика в егерях и знал французские команды, которые были приняты на охоте с легавой.

Налька деловито переступила несколько шагов — поднялась матка и молодой. Собака при взлете легла.

Я не успел выстрелить, а мой поводырь не спеша поднял ружье. Лишь приклад коснулся его плеча, грянул выстрел, и пегий петушок упал.

— Василь Иваныч, ты не мешкай, а я погожу стрелять. Аван!

Налька снова осторожно тронулась, и чуть не из-под самой ее морды порхнула пара молодых и полетела меж негустых березок и сосенок. Бац! Бац! — мои выстрелы не причинили тетеревам вреда; птицы замелькали дальше. Ударил выстрел Гущина, и молодая тетерка сверкнула книзу белым подкрыльем.

— Больше нету, — заявил старик. — А матку с энтим надо на племя оставить. Налька, апорт! — приказал он, и собака подала добычу.

— Давай, Василь Иваныч, пройдем на Крысаново болото. Там белых куропатченок выводок…

Вышли на торную дорогу и, немного пройдя по ней, опять узидели изгородь, на сей раз с воротами. Я уже не спрашивал про осек, знал: Крысан.

Шли дорогой по крысановому лесу с полверсты и на виду у следующей изгороди свернули влево и сквозь заросли ольхи пробрались на мшарину с мелкими старенькими соснушками, кочками с брусникой и кое-где с незрелой клюквой. Налька подвела к куропаткам и стала так же чисто.