Из дневника познанского учителя

Я расспрашивал Овицкого, чем могла быть вызвана эта вспышка, но он не сумел или не хотел ответить; однако я сам догадался. Не было никакого сомнения, что польскому ребенку приходилось слышать в немецкой школе много таких суждений, которые болезненно ранили его. Он чувствовал презрение, глумление над его страной, языком, традициями - словом, над всем тем, что дома его учили чтить и любить. Эти суждения не задевали других мальчиков и не вызывали в них ничего, кроме глубокой ненависти к учителям и всему школьному начальству. Но такой прямодушный мальчик, как Михась, воспринимал это все крайне болезненно. Он не смел прекословить, хоть подчас ему хотелось кричать от боли. Но он стискивал зубы и страдал. И к огорчениям, которые причиняли ему плохие отметки, присоединялась еще горечь морального угнетения, в котором он постоянно находился. Две силы, два голоса, которые обязан был слушать ребенок и которые не должны были противоречить друг другу, властно толкали его в противоположные стороны. То, что один авторитет признавал достойным и любимым, другой клеймил как что-то смехотворное и отжившее, что один называл добродетелью, другой считал проступком. В этом раздвоении мальчик шел за той силой, к которой влекло его сердце, но ему приходилось притворяться с утра до вечера и жить в этом мучительном притворстве дни, недели, месяцы... Какое ужасное положение для ребенка!

Странная судьба была у Михася. Обычно жизненные драмы начинаются позже, когда первые листья опадают с дерева юности, - у него же все то, что создает несчастье человека: моральное угнетение, затаенная печаль, душевная тревога, напрасные усилия, внутренняя борьба, постепенно нарастающая безнадежность все это началось на одиннадцатом году жизни. Ни его хрупкая фигурка, ни хрупкие силы не могли противостоять этой тяжести. Проходили дни и недели, бедняжка удваивал усилия, а результаты становились все хуже, все плачевней. Письма пани Марии были по-прежнему нежны, но этим лишь увеличивали бремя, под которым изнемогал ребенок.

"Бог одарил тебя, Михась, необыкновенными способностями, - писала она, - поэтому я возлагаю на тебя такие надежды и верю, что они меня не обманут и ты станешь достойным человеком на радость мне и на пользу родине".

Когда мальчик получил впервые такое письмо, он судорожно схватил меня за руки и разрыдался.

- Что же мне делать, пан Вавжинкевич? - повторял он. - Что же мне делать?

Действительно, как он мог выйти из этого положения? И что же было делать, если он явился на свет без врожденных способностей к языкам и не умел бойко говорить по-немецки?

В день "всех святых" начались каникулы. Четверть была неважная: по трем основным предметам отметки были посредственные. Уступая его горячим мольбам, я не послал табеля пани Марии.

- Ну, дорогой пан Вавжинкевич, - просил он, сложив ладони, как для молитвы, - мама не знает, что на "всех святых" выдают отметки, а на рождество, может быть, бог сжалится надо мной.

Бедный ребенок обманывал себя надеждой, что еще исправит плохие отметки; по правде сказать, надеялся и я. Мне все казалось, что он еще войдет в колею школьной жизни, привыкнет, овладеет языком и усвоит правильное произношение, а главное - что со временем будет быстрее готовить уроки. Если бы не это, я давно бы написал пани Марии и раскрыл бы ей истинное положение. Между тем надежды наши как будто стали оправдываться. Сразу же после каникул Михась получил три отличных отметки, в том числе по-латыни. Из всего класса он один знал прошедшее время латинского глагола "радоваться". Знал он это потому, что, получив перед тем два "отлично", спросил меня, как по-латыни: "Я радуюсь". Я думал, что мальчик сойдет с ума от счастья. Он написал матери письмо, которое начиналось следующими словами: "Дорогая мамочка! Знаешь ли ты, моя любимая, как прошедшее время от латинского глагола "радоваться"? Наверно, не знаешь ни ты, ни маленькая Леля, потому что из всего класса знал только я один".

Михась просто боготворил мать. С этого времени он поминутно расспрашивал у меня о всевозможных формах латинских глаголов.

Удержать полученные отметки стало задачей его жизни. Но проблеск счастья был недолог. Вскоре злополучный польский акцент разрушил все, что успело создать прилежание, а количество предметов было так велико, что не позволяло ребенку уделять каждому из них столько времени, сколько требовал переутомленный мозг. Случай был причиной еще больших неудач. Михась и Овицкий забыли мне сказать об одной заданной им письменной работе и не приготовили ее. У Овицкого все сошло благополучно, он был первый ученик, и у него даже не спросили работу, но Михась получил публичный выговор с предупреждением об исключении.