Она пошла с ним. Было еще светло, и они сначала посетили Кэббедж Таун, одну из самых старых частей города. Это было днем после обеда, и в воздухе блестело солнце бабьего лета. Гуляли семьями, за руку с детьми. «Это ферма-музей, городская администрация создала его для детей, которые никогда не видели домашних животных», — объясняла она. Во внутреннем дворике мужчины и женщины, одетые по моде начала XIX века, прогуливали лошадей, чистили скребком ослика, бросали корм выводкам гусей и кур, приносили болтанку двум свиньям в загоне, сено двум дойным коровам в другой загородке. Позади фермы в заграждении бродило маленькое стадо коз. Вокруг толпились дети, показывая пальцем на животных, спрашивая их названия у родителей, возбужденно крича.
На подземке они доехали до Янг Стрит, потом прошли немного на юг. Они и не заметили, как очутились перед Итон Центром. Вход в него был очень маленький, почти невидимый, и три надстроенные этажа не отличались от других таких же исполинских сооружений.
Внутри, однако, он сразу понял, по чувству дезориентации, которое он испытал, что с ним происходило нечто необычное. Прежде всего, воздух, температура. Постоянные, вневременные и неизменные, искусственные. Затем исчезновение пейзажа. Ни неба, ни воздуха, ни солнца, ни луны, ни звезд, ни дождя, ни снега. Никакого лета и зимы, никаких времен года; ни день, ни ночь. Но огромные пространства из пластика и стекла, лифты, летающие вверх и вниз, движущиеся лестницы, разбегающиеся во всех направлениях, большие и маленькие лампы, неоновый свет, вывески, попеременно то загорающиеся, то гаснущие; и еще фонтаны, каскады воды вдоль движущихся лестниц, озерца, газоны с пальмами и оливами. Натуральное и искусственное, искусственное и натуральное больше не различались. Даже свет, который просачивался сквозь матовые стекла, так незаметно сливался с электрическим, что никто не почувствовал, как тот полностью заменил его.
Вот деревце, скамейка. Но здесь нельзя гулять. Можно только перемещаться. Действительно, они перемещались внутри непрерывного движения, составляя подвижную и сложную толпу, муравьи в спокойном и сверхорганизованном, но, тем не менее, взволнованном муравейнике, где все безостановочно сновали вверх и вниз, вдоль и поперек. Они вливались в зернистый поток, устремлявшийся к лифтам, двигавшийся по эскалаторам и автоматическим лентам, впадавший во все новые, но всегда одинаковые пространства: они должны были идти по стрелкам, цветовым сигналам, указателям, которые непрерывно информировали, направляли, вели. Они шли внутри массы, без классов, наций, принадлежностей, личностей, пестрый рой индивидуумов, различных и одинаковых, в одних рубашках, коротких штанах, майках, джинсах, на вечных каникулах: каждый не был ни особенно счастлив, ни особенно несчастлив. Все смотрели на товары, изумлялись товарам, сравнивали товары, покупали товары, меняли деньги на товары. Нет, даже не деньги:
«Смотри, — говорила она, — смотри, какое чудо последнее поколение компьютеров и еще факсы, стерео, телевизоры, японские, европейские, американские,