Ивановна, или Девица из Москвы

«Ты ошибаешься, моя дорогая девочка, юности присуща гибкость, которая способна противостоять гнету любого бедствия. Я конечно же не хочу на этом настаивать, поскольку понимаю, что твое сердце, перенесшее столь сильное разочарование и столь страшное несчастье, может почувствовать себя оскорбленным таким тривиальным утешением, но в глубине души моя Ульрика верит, что она все-таки увидит тебя счастливой — счастливой в супружеской любви! И ради нее я отважился предсказать такую возможность».

«Я не стану (по той же причине) выступать против пожеланий любящих меня людей, — сказала наша милая девочка, — но я заверяю вас, и весьма серьезно, что никогда не смогу полюбить никакого другого мужчину, кроме Молдовани, и что если я когда-нибудь оказалась бы на поводу у своей собственной благодарности и желаний сэра Эдварда, то погрешила бы против той святой верности, того священного постоянства, которые предписывают мне мои собственные желания и требуют мои чувства. Надеюсь, вы никогда больше не будете вынуждать меня говорить на эту тему».

Мы оба пообещали безоговорочно повиноваться ее желаниям, и она снова погрузилась в то задумчивое спокойствие, которое теперь стало столь обычным для нее. И вот в таком расположении духа, спустя несколько дней, мы сидели вместе в раздумьях, я уверена, о вас, когда нам доложили о прибытии курьера из Риги, который желал видеть самого графа. Граф тут же вышел из комнаты.

Напрасно Ивановна пыталась подавить охватившее ее волнение, опасаясь, что ее эмоции передадутся мне и окажутся вредны для меня. Но она не могла скрыть свои страхи, которые, как я думала, возникли по поводу вас. Я пыталась убедить ее, что к этому времени вы уже должны были покинуть Ригу и что курьер принес известия, касающиеся гарнизона этого города. Пока я убеждала мою недоверчивую слушательницу, вернулся Федерович. Вид него был возбужденный, но вовсе не печальный, казалось, он был не в состоянии сообщить известие, которое так спешно принес нам.

«Говори же! — воскликнула Ивановна. — Он уехал? Или он настолько безрассуден, что возвращается? С ним все в порядке? Ради Бога, ответь мне!»

«О ком ты спрашиваешь?»

«Жестоко так шутить! С сэром Эдвардом все в порядке?»

«О! Все в полном порядке! — ответил граф, придя в себя, — здоров и храбр, как всегда. Рискуя жизнью, он спас жизнь одному знатному русскому офицеру и после этого отбыл на родину, великодушно оставив нам в наследство этот последний, благородный поступок».

Ивановна залилась слезами и бросилась в свою комнату, чтобы скрыть волнение, а в это время мой дорогой супруг открыл мне ту замечательную новость о Молдовани, которую привез курьер. Напуганные все возрастающим волнением Ивановны, мы решили ничего не говорить ей, пока не появится в том настоятельная необходимость, прекрасно понимая, что каждый час между настоящим моментом и приездом барона покажется ей вечностью и что ее страхи за него будут расти по мере его приближения. А отсутствие Ивановны позволило нам самим собраться с мыслями и успокоиться перед решающим моментом.

Следующим вечером наши надежды воплотились в реальность, когда Молдовани прибыл к нам, в целости и сохранности. Я встречала его внизу, поскольку знала, что не смогу сдержаться перед Ивановной, которую специально остался занимать Федерович. О том, что Молдовани прибыл, он узнал по сигналу, специально оговоренному меж нами, и, прервав ее чтение, сказал, что «хотя ее расспросы относительно благополучия сэра Эдварда и были весьма подробными, но в отношении офицера, которого тот спас, когда этот офицер тонул, она не проявила никакого интереса».

«Я полагаю, сам офицер и сообщил тебе этот факт — следовательно, с ним все в порядке. Я рада, что мой друг спас его».

«Сэр Эдвард не только не дал офицеру утонуть, но, приложив неимоверные усилия, вернул его к жизни, когда она, казалось, уже покинула его. Сэр Эдвард никогда не совершает благодеяние наполовину».

«Я могу только подтвердить это, — сказала Ивановна. — Уверена, что незнакомец не в большем долгу перед сэром Эдвардом, чем я. Надеюсь, этот офицер навестит нас, и мы сможем объединить свои похвалы нашему английскому благодетелю».

«Но боюсь, Ивановна, что при виде этого незнакомца, ты забудешь своего благодетеля: он молод, красив и интересен! Он много страдал, и он смел и великодушен».

«Я могу восхищаться смелым и гуманным человеком, и каждый русский офицер имеет право на мою благодарность, но я не могу шутить на эту тему. Федерович, ты же знаешь, что не могу».

«Моя дорогая девочка, я вовсе не шучу, напротив, я весьма серьезен, когда говорю, что ты должна полюбить человека, о котором идет речь. Посмотри на меня, Ивановна, ты не увидишь на моем лице и тени шутки. Подготовить твой рассудок к восприятию радости — это дело весьма серьезное».

«Радости! Что ты хочешь этим сказать? Разве Александр не в Вильне? Другого офицера, который может интересовать меня, теперь нет! Ради бога, говори! Кто же тот, кто может так интересовать меня?»