Ивановна, или Девица из Москвы

День за днем сердце мое столь тяжко терзали горестные сообщения от жителей лежащего в руинах города о масштабе бедствия, что место сострадания заняли ужас и страх. Все средства утешения, которые под силу отдельному человеку, были настолько несоизмеримы с предполагаемым концом, что, представив себе страдания потрясенной толпы, которую мое воображение собирало вокруг меня, я погрузился в отчаяние, перешедшее в полное оцепенение. При таком состоянии рассудка я мог лишь расшвыривать содержимое своего кошелька на сборы по подписке либо качать головой, выслушивая какую-нибудь горестную подробность. Я ни нисходил до жалости, ни восходил до негодования, во мне умерли все высокие свойства души; а поскольку я считаю, что жизнь, не связанная ни с какими общественными устремлениями, хуже, чем жизнь растения, то оставляю на ваш суд, насколько это приемлемо для меня.

Однажды утром я открыл Стерна и, читая его изысканный пассаж о свободе, стал сравнивать его ситуацию со своей, как раз в том месте, где он говорит: «Я собирался начать с множества таких же, как я, не унаследовавших при рождении ничего, кроме рабства, но то открытие, что я не могу терпеть рабство рядом с собой, а многие жалкие слои, пребывающие в нем, терпят, лишь приводило меня в смятение», — когда в комнату вошел Том и, прервав нить моих размышлений, сообщил, что пора одеваться к приему у Императора.

Я вовсе не расположен был куда-то идти, скорее желал бы вместе с автором книги, которую держал в руках, «выбрать какого-нибудь одинокого страдальца и, вытащив его из дымящегося жилища, запечатлеть, как он бредет, жалкий, нищий, с детьми на руках и верной несчастной супругой, которая бредет следом за ним». Но все-таки я повиновался предписанию, отложил книгу в сторону, и тут же Том поведал мне еще одну историю из тех, что непрерывно сыплются на нас со всех сторон и часто заставляют сожалеть о том, что мы принадлежим к тому же виду живых существ, что и эти ужасные люди-паразиты, породившие такие бедствия.

Том рассказал, что, по словам одного очевидца, в один из дней, когда грабили Москву, тот видел, как из руин разрушенной церкви старуха-служанка выводила какого-то убеленного сединами старика. Богатство его костюма привлекло внимание французской солдатни, и они тут же начали срывать украшения с его шеи, чему он, слабый и немощный, не оказывал никакого сопротивления, но был явно в полном сознании, так как, когда негодяи ухватились за полы его одежды, он тоном, исполненным достоинства, сначала приказывал, а затем умолял остановиться. Служанка, обхватив старика руками, пронзительно кричала, прося пощадить и проявить уважение к этой достойнейшей персоне. Ее крики оказались напрасными, и, будучи смертельно ранена несколькими выстрелами, она стала жертвой своей преданности. Женщина продолжала цепляться за своего господина и прикрывать его собою, как щитом, до тех пор, пока в ней не угасла последняя искорка жизни. Тогда головорезы сорвали со старика все его платье, кроме рубашки, которую он прижимал к телу, заявляя, что ее они смогут забрать только вместе с его жизнью. В этот момент, рассказывал очевидец, в толпе появился еще один старый слуга. Он яростно палил во все стороны и тут же отправил на тот свет двоих негодяев, раздевавших его господина, чем обеспечил короткую передышку, но сам в этой схватке был опасно ранен. А тот человек, прибавил Том, который все это рассказывал, потерял их из виду, потому что сам получил удар мушкетом от другого негодяя, которому не понравился его радостный возглас.

«Но я ни за что не упущу их из виду! — воскликнул я, охваченный каким-то неистовым восторгом, всеми силами души желая помочь хотя бы одному человеку. — Нет, Том! Я буду искать этого благородного старца и его верного слугу; в тлеющих руинах дворца я попытаюсь его найти и…»

«Упаси Господь, милорд, его, несомненно, давным-давно убили, а если и нет, то как бы он смог вынести холод и голод и не умереть от ран, что эти негодяи нанесли ему?»

Как дядюшка Тоби из той книги, что лежала передо мной, я мог бы поклясться, что его не могли убить, но вместо вспышки гнева удовольствовался брюзжанием. И это, позвольте между прочим вам заметить, все-таки лучше, поскольку избавляет от ощущения неловкости, не нанося сопернику ни одной из тех болезненных зияющих ран, какие так любит наносить открыто выраженный гнев и какие даже время не лечит.

Выбрав для себя такую линию поведения, я сказал:

«Я немедленно отправляюсь в Москву, и если этот несчастный старый аристократ еще жив, я буду защищать его и награжу его слугу. Но я не хочу затруднять вас, Томас, вы не обязаны сопровождать меня, быть может, вы боитесь или…»

Мое раздражение ушло, или, пожалуй, передалось моему слуге, потому что при слове боитесь щеки Тома жутким образом побагровели и он весьма разумно осмелился узнать, «что же такого он в своей жизни совершил, что заставило меня думать о нем как о трусе, и почему это он не поедет со мной на край света?»

Поскольку на этот вопрос не было ответа, то я быстро закончил одеваться и отправился на прием.