Иван Опалин

— Я не знаю, кому мог мешать Виноградов, — объявил Модестов, — но что Платон Сергеевич многим мешал, это факт… Во-первых, Касьянову, у которого не получается финал «Лебединого», так что Головня, как мы все прекрасно знаем, пригрозил его заменить… Во-вторых, ни для кого не секрет, что Бельгард очень хотел быть заведующим балетной труппой…

— Что за чушь вы несете! — с раздражением промолвил Сотников. — Людвиг Карлович не мог никого отравить, и Палладий Андреевич тоже… Это абсурд!

— А я бы не стал так уверенно об этом говорить, — заметил Кнерцер, усмехаясь. — В конце концов, что мы знаем друг о друге? Ничего… Мы встречаемся в театре, мы работаем вместе, но разве нас что-то связывает, кроме работы? Верно, Маша? — неожиданно обратился он к служащей канцелярии. — Вы так загадочно молчите…

У Маши возникло скверное ощущение, что Антон, который всегда замечал чуть больше, чем нужно, видит ее насквозь. Не разберешь этих балетных: то кажется, что у них весь ум в ноги ушел, то ума оказывается даже с избытком…

— Я просто не знаю, что сказать, — пробормотала она. — Как такое вообще могло произойти?

Но тут ее спасла Елизавета Лерман, которая вихрем влетела в канцелярию и объявила, что муровцы допрашивают Касьянова, Бельгарда и буфетчика Андреича, а их главный, ну, который со шрамом, пошел искать Вольского, а Алексей из театра скрылся, и теперь главный пошел к Седовой.

— Что происходит вообще? — спросил Сотников нервно. — Даже если Платона Сергеевича отравили, при чем тут театр?

Старая балерина приосанилась.

— Головню во время репетиции отравили… Ясно?

— То есть как во время репетиции? — пролепетал Модестов. — Это что же, пока я… пока мы…

— Ему крысиный яд подсыпали в кофе, — отчетливо произнесла Елизавета Сергеевна. Все глаза уставились на нее, и она горделиво заулыбалась, купаясь во всеобщем внимании.

— Этого не может быть! — ахнула Варя.

— Какой кошмар, — сдавленно пробормотал Валентин, пятясь к дверям.

Ему только сейчас пришло в голову, что Дарский может ничего еще не знать о происходящем, и он подумал, что обязан его известить.

Маша смотрела на лица людей, с которыми почти каждый день сталкивалась в театре, и с какой-то особенной отчетливостью вдруг осознала, насколько их презирает. Лерман, отчаянно цепляющаяся за былую славу, Антон, который ведет себя как мелкий провокатор, зануда Сотников, артисты, полные любопытства, смешанного со злорадством, комсорг, который вечно сваливает на нее оформление стенгазеты, отлично зная, что она терпеть не может этим заниматься, — все они копошились, как насекомые, и все были ей одинаково противны. Что-то человеческое проглядывало только в Володе, который потерял друга и переживал за его близких, — но и Володю она тоже готова была презирать, потому что знала, что у него еще меньше таланта, чем у Виноградова. А тот, у кого таланта было больше всех, ничего не мог ей дать, потому что запутался в собственной жизни, и запутался безнадежно.

«Какие же они все жалкие, — подумала она с отвращением и тут же спросила себя: — Ну а я? Хожу в сапогах, которые подарил Алексей, духи — от Сергея, флакончик хрустальный, мама к ним притронуться не смеет, только изредка нюхает пробку… Я ей говорю: да пользуйся же, она ни в какую. И соседка — воровка… Мила хотя бы замуж сумела выйти, чтобы вырваться из такой жизни. Не то что я…»

Пока Маша размышляла о своей судьбе, сидя среди галдящих балетных, Опалин и его товарищи допрашивали тех, кто вчера присутствовал на злополучной репетиции «Лебединого озера». В зале в тот момент находились: Платон Сергеевич Головня — будущая жертва, Касьянов, Бельгард, исполнители — Вольский, Седова, Кнерцер, Модестов и Демурова, концертмейстер Сотников, который сидел за роялем, и еще несколько человек, включая девушек из кордебалета, которые изображали лебедей. Репетировали без костюмов, Касьянов выстраивал рисунок танца и, нервничая, то и дело препирался с Головней.

— Вы поймите: «Лебединое озеро» — трагическая история… Трагическая! Куда к ней шить сусальный конец?

— А если на вашу постановку придут делегаты Восьмого съезда Советов? — тихо и даже зловеще молвил Головня. — Что мне им предъявлять? Что все погибли и все плохо?

— Они не придут! — отчаянно защищался Касьянов. — Они же будут смотреть этот… как его… «Тихий Дон»! — Опера «Тихий Дон» считалась на тот момент чем-то вроде визитной карточки Большого театра и одним из наивысших достижений советского искусства.

— Ну это не вам решать, товарищ Касьянов, кто и что именно будет смотреть…

Потом разговор как-то сам собой перетек на повышенные тона, и Головня напомнил Касьянову, что он уже которую неделю репетирует, три акта готовы, декорации готовы, все готово, и только финальная часть никак не удается.

— Если вы не справляетесь, мы пригласим другого балетмейстера…

— Все, хватит, с меня довольно, — обозлился Касьянов и замахал руками. — Перерыв пятнадцать минут!