Иван Никулин — русский матрос

— Держи, Маруся! — Никулин протянул ей письмо. — Держи и помни — в этом письме наш боевой рапорт… Всяко бывает, может быть, погибнем все до единого, и тогда никто знать ничего не будет о наших делах. Пропали куда-то люди; подумают еще, чего доброго, что мы немцам в плен сдались. Мы тебе, Маруся, нашу воинскую честь доверяем.

— Я сберегу, товарищ командир.

— Будь осторожна. А если случится беда, попадешься, тогда надо держаться…

— Не сомневайтесь, товарищ командир. Я клятву принимала: «до последнего вздоха!..».

— Верю! Ну, прощай, Маруся! — Он крепко тряхнул ее руку. — Скоро увидимся…

— Обязательно увидимся, товарищ командир.

Моряки сердечно провожали свою боевую подругу. Все говорили ей: «Не скучай, Маруся, скоро увидимся», а она отвечала всем: «Увидимся обязательно!».

Тихон Спиридонович задержался около Маруси. Он был смущен, расстроен, фуражка его съехала на затылок, сырой холодный ветер шевелил выбившуюся на лоб рыжую прядь.

— Вот и пришлось нам расстаться, Маруся… А поговорить о самом главном я так и не успел с вами.

Он заглянул ей в глаза. Она все поняла и слегка покраснела. Коснувшись ее локтя, он повторил со вздохом:

— Не успел… Да и не посмел, признаться…

Такое сиротливое, грустно-смешное сделалось у него при этом лицо, что Марусю вдруг в самое сердце толкнула горячая жалость. Оглянувшись, она приподнялась на цыпочки и, обхватив рукой его шею, неуловимо быстрым движением поцеловала в губы. Он испуганно отшатнулся, залился густой краской, а когда опомнился, Маруся пересекла уже улицу, в последний раз прощально махнула ему рукой и скрылась. Он рванулся было следом, но команда «стройся!» остановила его. Повинуясь привычке, он занял в рядах свое место; услышав справа: «восьмой!», без задержки отозвался: «девятый!»; а в душе его творилось что-то, ему самому непонятное, какое-то смятение и кипение разноречивых чувств! Сердце его горело и от радости и в то же время от горького сожаления, что счастье ушло и, может быть, навсегда, что оно не далось ему в руки, а лишь слегка опахнуло его лицо своим светлым крылом.

— Направо! Шагом…

Никулин оборвал команду, не закончив.

Далекий рокот, такой же, как и ночью, повторился подряд несколько раз. Его ясно услышали по ветру все бойцы.

Сомнений больше не оставалось: это рокотала наша артиллерия, это звучал издалека могучий голос нарастающего, стремительного наступления. Лавины танков, армады самолетов, колонны автомашин, артиллерия, конница и нескончаемые массы пехоты — все это, грохоча, лязгая, цокая, изрыгая огонь и сверкание, мчалось, летело, двигалось на фашистов, сминая, сметая, вдавливая в землю вражескую силу!

Никулин повел свой отряд на зюйд-вест наперерез немецким отходящим частям.

А на восток, прямо навстречу свирепому голосу боев, с ясным лицом и без ужаса в сердце, шла, освещаемая холодными косыми лучами восхода, маленькая девушка, постоянный левофланговый — Маруся Крюкова.

Дружки

Разгромив мимоходом несколько мелких вражеских частей, уничтожив сотню автомашин и десятка полтора танков, Никулин со своим отрядом вышел к реке, к той самой излучине, где фашисты, по слухам, спешно наводили переправу для своих отступающих войск. План Никулина был ясен и прост: выбрав момент, захватить подступы к переправе и держать фашистов на восточном берегу до тех пор, пока не подоспеют преследующие части Красной Армии.

Своим командирам Никулин сказал так:

— Переправу будем держать по-черноморски — сутки, двое, трое, если понадобится! Противника считать запрещаю: полк будет или дивизия — все равно переправу держать! На тот берег ни один фашист пройти не должен, а если пропустим — значит, грош нам цена и вечный позор. Фашистов нужно держать между двумя жерновами: когда всех перемелем, тогда и встречу со своими отпразднуем!

Командиры единодушно одобрили этот план, что же касается дерзости и риска, то о них вовсе не говорили — на то и война!

Проверить и уточнить обстановку Никулин поручил Фомичеву, сказав:

— Во второй раз, думаю, не попадешься. Ученый. Теперь не будешь своими якорями хвалиться.

Дождавшись темноты, Фомичев отправился в разведку, взяв себе в помощь Тихона Спиридоновича — своего дружка.

Они подружились недавно — после того памятного боя, когда Тихон Спиридонович в полный рост, с противотанковой гранатой в руке пошел прямо на ревущие пулеметы.

В их отношениях не было полного равенства: Фомичев держался слегка покровительственно, как старший; Тихон Спиридонович нисколько не обижался и молчаливо признавал его превосходство.

— Если бы мне смолоду попасть на море! — мечтательным голосом говорил иногда Тихон Спиридонович. — Совсем иначе сложилась бы тогда моя судьба, и характер был бы у меня другой.

— Это верно! — солидным баском подтверждал Фомичев. — На сухопутье вот, как я посмотрю, много мелких людишек живет. И даже сволочи есть среди них.

— Есть! Много еще! — соглашался Тихон Спиридонович.

— А на море таких людей не видишь. На море мелкому человеку делать нечего, а если взять, к примеру, сволочей, то их на море и вовсе нет.