Иван Никулин — русский матрос

В действительности же она все видела и замечала. Она выбрала эту дорогу нарочно, узнав от местных казачек, что именно здесь, в темной бане, томится пойманный вчера матрос. Никаких определенных планов у Маруси пока еще не было — она просто решила взглянуть на эту баню, приметить ее расположение. А может быть, по какой-нибудь счастливой случайности удастся подать ободряющий знак Фомичеву…

Она шла и видела все — крохотное окошечко в стене, огромный замок на двери, итальянского солдата, его усики, улыбку, бархатные глаза, наполнившиеся влажной истомой.

Все, что дальше говорила и делала Маруся, совершалось как бы помимо ее воли, само по себе. В душе она вся трепетала от страха и волнения, даже ноги подкашивались, но сам по себе метнулся в сторону часового быстрый взгляд ее карих лучистых глаз, сама собой появилась улыбка.

— Я, право, не знала, что здесь нельзя. — Эти слова произнесла не она, а кто-то другой, спрятавшийся в ней. Этот же другой изобразил на ее лице милую наивную растерянность. — Я, право, не знала…

Она залилась робким, стыдливым румянцем и потупилась.

Итальянец, конечно, не сомневался, что смущение и волнение девушки вызваны его неотразимой наружностью. Будучи чрезвычайно опытным в такого рода делах, он знал, что случай надо хватать на лету. Бросив по сторонам вороватый взгляд — нет ли поблизости офицера? — он вкрадчивой походкой, играя коленями, направился к Марусе.

— Ах! — испугался в ней кто-то другой. — Я же не знала… Я сейчас уйду…

— Не боись! — мурлыча, сказал итальянец. — Не надо боись…

Он скосил глаза и улыбнулся Марусе. Она ответила улыбкой. То есть это не она ответила, а тот, другой, что прятался в ней, сама же она думала о Фомичеве и не сводила глаз с крохотного слепого окошечка в стене бани. Итальянец потянулся к ней. Отстраняясь, она встала так, чтобы окошечко оказалось у нее перед глазами, а у солдата — за спиной.

— Не надо! — говорила она, снимая со своего плеча руку солдата. — Не надо же!

А сама всем существом, глазами, сердцем звала Фомичева: «Ну, выгляни же, подойди к окошку!..». Солдат что-то мурлыкал, гладил ее шею, запускал пальцы под платок, она слабо защищалась (другой, прятавшийся в ней, не забывал при этом улыбаться солдату, не забывал и вздыхать) и все звала, звала моряка.

Должно быть, услышал он сердцем ее призыв. Окошечко изнутри забелело; она поняла — это лицо Фомичева. В следующее мгновение они встретились глазами. Маруся смотрела через плечо солдата, который в это время, нагнувшись, разглядывал брошку на ее груди, норовя запустить глаза поглубже, за вырез.

«Я здесь», — глазами сказала Маруся.

«Вижу», — ответил Фомичев тоже глазами, без слов.

«Не бойся. Мы тебя выручим!»

«Если успеете», — ответил Фомичев.

А солдат все разглядывал и разглядывал брошку, потом начал ощупывать ее, нажимая ладонью с излишним усердием.

…Фомичев метался по темной и тесной бане. Вот она, Маруся, рядом, а сказать ей ничего нельзя! Так немного нужно сказать — и в руках у нее окажутся все сведения. А потом — пусть расстреливают! В свой смертный час он, Захар Фомичев, будет знать, что погибает не зря, что боевое задание выполнил до конца!

Но как передать, если между ним и Марусей этот проклятый солдат?

И вдруг Фомичева обожгла догадка. Военная хитрость! Вот когда она пригодилась!

Маруся услышала голос Фомичева. Он пел, и слова его песни доносились внятно:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
А в той глухой степи…

Часовой обернулся, погрозил пленному кулаком.

— Ньельзя!..

— Это кто? — спросила Маруся, отвлекая внимание солдата.

По вопросительной интонации в ее голосе он понял, о чем его спрашивают.

— Партизан, — ответил он. — Бах!

Он сделал пальцем движение, как будто нажимал курок, поясняя этим жестом судьбу Фомичева. Потом опять занялся разглядыванием брошки.

Маруся не мешала ему. Ей не до того было. Она даже вздрогнула, когда Фомичев подменил в песне первое слово:

…Он товарищу
Отдавал приказ… —

пел Фомичев.

А дальше, на том же мотиве, шли совсем другие слова, из другой песни — из боевой песни, сочиненной самим Захаром Фомичевым.

…Их не много здесь,
Сотни три всего,
Танков нет у них,
Да и пушек нет…

Маруся слушала жадно, позабыв о солдате, который, осмелев, уже тянулся к ней губами и что-то несвязно бормотал, щекоча ее ухо своим горячим дыханьем.

— Вьечер, — шептал солдат. — Восьем час. Ты не боись, ты ходи… Восьем час…

Тот, другой, прятавшийся в Марусе, делал вид, что не понимает, солдат принялся объяснять снова. А Фомичев все пел и пел, тихонько, но внятно.

— Вечером? — наконец поняла Маруся. — В восемь часов?

Она уже все знала: сколько в селе войск, какие это войска, откуда удобнее всего ударить. Она знала, что танков нет, но их ждут и приготовили уже горючее.

— Ты не боись, ты ходи, — шептал солдат.

— Ладно! Приду!

Выпрямившись, она ошпарила солдата таким взглядом, что он отшатнулся, пораженный столь резкой переменой.

— Восьем час, — забормотал он, сладко улыбаясь.