Иван, Кощеев сын

Горшеня опять на пузо своё уставился, ищет внутри себя ответ на поставленную его величеством задачу. И вспомнил почему-то, как недавно его по этому пузу стрельцы нещадно лупили на ярморочной площади. Аж заурчало его нутро от этих нещадных воспоминаний.

— Народ? — переспрашивает Горшеня. — Эка куда хватили, ваше заплаканное величество! Хотя, может быть, если развернуть с заду да вверх тормашками… Нет, конечно, не то чтобы совсем уж народ, то есть не то чтобы весь и сразу… Но в какой-то значительной мере… можно и так сказать, — и сам этой версии обрадовался, стал ей подкрепления подыскивать. — Конечно, ежели на меня при свете взглянуть — получается: плоть от плоти, лямка от лямки… В общем, да — народ, конечно, не прослойка же какая-нибудь кремовая!

Фомиан встал в рост и на Горшеню смотрит озадаченно, с каким-то потаённым чувством.

— Не чаял прямо вот так свидеться… — говорит почти торжественно. — Не ожидал…

— Да я тоже не ожидал, — отвечает мужик. — Даже и в мыслях не было.

Помялись они оба. Теперь, когда каждый понял, с кем имеет дело, получилось, что говорить-то им друг с другом особо и не о чем. Пока выясняли личности — вопросы были, а выяснили — и всё, и пауза. Только королевские мыши шуршат да потрескивают фитили у свечек. Да к тому ж Горшеня одним глазом всё на клубок поглядывает — бежать ему пора!

— Прости, ваше величество, — кланяется мужик, — но некогда мне. И хотел бы с тобой о многом поговорить, можно сказать, всю жизнь на то настраивался, да уж больно момент теперь неподходящий! Нет у меня сейчас на тебя ни минутки времени, ваше-твоё величество, — друзья мои, понимаешь ли, в неминучей опасности!

— Куда ж ты побежишь, ночью-то? — заботливо спрашивает Фомиан.

— А куда бежал, туда и побегу. Вон за тот коврик сейчас сигану — там, небось, ещё одна потайная дверца спрятана. Собачка моя китайская дорогу знает!

Король взял канделябр, подошёл к тому ковру, где клубок вертелся, и угол его приподнял. Так и есть — укромная дверца за ним виднеется!

— Ты бы тут с дверями своими разобрался, — советует королю Горшеня, — ковры бы да шкафчики все проверил, щеколды позапирал. А то время сейчас беспокойное — мало ли что!

— А чего мне бояться! — говорит король Фомиан. — Ко мне без стука никто войти не смеет!

— Да так ли?! Я-то посмел. Значит, и другие случаи возможны.

— Инвалиды? — спрашивает король.

— Да хоть и инвалиды. Только не те, про которых ты думаешь… Ну всё, ваше-твоё величество, бывайте здоровы, живите покато!

Фомиан помолчал немножко, потом вдруг схватил Горшеню одной рукой за бок и говорит жалобно:

— Слушай, мужик, возьми меня с собой! А?!

Горшеня не сразу нашёлся, что ответить, — не каждый день к нему царственные особы в попутчики напрашиваются!

— Нет, — говорит, поразмыслив. — У тебя своя доля, твоё величество, у меня — своя. Концы с концами сходятся, а гонцы с гонцами — навряд ли.

И юркнул в дверцу — побежал далее за волшебным клубком.

Король Фомиан опустил ковёр, носом шмыгнул. «Вот тебе и народ! — думает. — Никакой обоюдности! Побежал по своим делам, какую-то гадость напоследок высказал… Эх, разлука ты, разлука!..» Хотел сначала двери все по мужицкому совету проверить да щеколды запереть, а потом махнул рукой, поставил канделябр на стол и опять носом в подушки рухнул. И зарыдал, зарыдал…

Сколько там ещё потайных коридоров пришлось преодолеть Горшене — он не сосчитал. Но вот наконец вывел его клубок прямо во дворцовую кухню. Изголодавшийся Горшеня ещё на подходе едва в обморок не рухнул от одних запахов, а уж когда вошли, так и остолбенел. Стоит и смотрит, как котлы соборные жаром пышут, вкусностями разными булькают, вдыхает воздух, всякими пряными приправами напичканный. Одним запахом и закусил — много ли мужику надо! Чего большего взять как-то боязно. «Уж не та ли, — думает, — это кормушка, про которою мужички на пароме сказывали? За которую локтями бодаться приходится придворным чинам?»

А на кухне как раз — самый мёртвый час. В углу на лавке дрыхнет толстый королевский повар; к нему притулились поварята, будто поросята к своей к свиноматке. Повар своим архиерейским храпом задаёт тон большому кастрюльному оркестру: как выдохнет тремоло, так все крышки на кастрюлях подпрыгивают и дребезжать начинают. А поварята — ничего, они к этим фугам привыкшие, спят хоть бы хны, только подхрапывают тонюсенькими голосками.

Пока Горшеня эту кухонную симфонию слушал, клубок к плите подскочил да возле самой большущей кастрюли вертеться принялся. Кастрюлища та — всем котлам и кастрюлям мамка и царица, даже самый могучий богатырь её ни опорожнить, ни обхватить не сумеет — таковы её недюжинные размеры! Булькает в ней великое варево, по запаху — уха! Крышка с той кастрюлищи съехала (от храпа, видать), и варево во все стороны поплёвывает так аппетитно, что у Горшени прямо спазм по горлу пробежал. И вдруг видит он, что клубок чуть покружил вокруг плиты, потом раз-два-три — и в тот котёл с размаху бухнулся. Бултых! Только брызги горячие Горшеню окатили.