Иван, Кощеев сын

Горшеня хочет объяснить, что это он вовсе не её, не Аннушку свою, обнял, но от отчаяния даже одного слова вымолвить не может. И чувствует, что это самое отчаяние, как давеча в камере, всего его холодом пронзает и превращает в ледяного истукана. И это уже не он, Горшеня, обнимает кого-то, а оно, его отчаяние, сдавливает Горшенины тело и душу в своих холоднющих объятиях.

Снова, как только что в воде, стал Горшеня задыхаться — и вдруг проснулся.

Видит: лежит он головой на пыточном столе, возле него — треть недораспущенной безрукавки, клубок куда-то под стол укатился. Вот тебе и чудеса!

Горшеня сразу в себя пришёл, будто ведро воды на него выплеснули.

Сколько времени он спал?

Не стал он вопросом этим мучиться, ни о чём другом раздумывать не стал, а разыскал быстро клубок и давай дальше его сматывать — жилетку распускать. Нет больше времени ни на какие раздумья, только всего и осталось на дело — рассыпной минутной мелочи!

34. Беспокойная ночь

Иван тем временем секретаря Термиткина за шкирку взял, отвёл подальше от лагеря.

— Слушай, — говорит, — ты человеком стать хочешь?

— Так мы и так вроде того… человек, — бормочет Триганон.

— Вроде — у старухи на огороде, — говорит Иван. — А человек — не пугало огородное, а чудо природное! Понимаешь?

Кивает Триганон, на Ивана глядит с жалобной опаской.

— Мы все сейчас полетим на ковре, — разъясняет Иван, — в ту сторону, в глубь леса… Понимаешь? А ты — в обратную сторону побежишь, к столице, ко дворцу королевскому.

— Посредством ног? — спрашивает Термиткин.

— Точно. Только по-человечески это называется «бегом». Усёк?

Термиткин головой отрицательно замотал, Ивана за рукав ухватил, как маленький.

— Не понимаешь?

— Понимаю, — кивает бывший секретарь и тут же снова отрицательно головой наматывает. — Только я на ковре хочу, со всеми. Лететь хочу. Бегать — не хочу, не имею возможности.

— Имеешь, имеешь. Жить хочешь — побежишь. Понимаешь?

— Понимаю. Только… как же я… будучи один… куда ж я… непосредственно…

— Ты слушай меня, человек вроде! — Иван уже нервничать стал. — Побежишь прямиком в королевский дворец к его величеству… как там зовут-то его? В общем, к королю своему — ты знаешь! Знаешь? Вот молодец. Найдёшь короля да скажешь, что у тебя к нему имеется срочное секретное донесение!

— Давеча господа Семионы учили: доносить есть нехорошо! — жалобно бормочет секретарь. — Палкой по спине учили: доносить — больно будет!

— Хорошо, не донесение, — доклад! Телеграмма! Депеша срочная, молния. Понял?

— Понял, — дрожит Термиткин, человеческое в себе по крохам отыскивает.

— Скажешь королю: заговор против него готовят! Инквизитор Панкраций подсидеть его хочет. Понял?

Термиткин изумился, глаза растопырил.

— Так понял или нет? — переспрашивает Иван с нетерпением.

Закивал бывший секретарь, руки по швам сложил, спину распрямил — приготовился ко всем сюрпризам судьбы.

— По луне ориентируйся, — говорит Иван. — И помни: в твоих руках сейчас королевская власть находится; можешь её спасти, а можешь профукать, как давеча своё секретарство, — подтолкнул легонько вперёд посла новоиспечённого: — Ступай, человек вроде! Удачи тебе.

Потрусил Термиткин в темноту. Иван ему вослед смотрит, ногти покусывает от волнения — добежит ли эта размазня, не завязнет ли где по дороге, не напорется ли на сучок?

Тут Надя из кустов вышла, на Ивана посмотрела с удивлением — понять его хочет.

— Зачем вы это сделали, Иван Кощеевич? — спрашивает его строго, но без обвинения, а с заинтересованностью. — Зачем королю вздорному помогаете? По какому такому праву?

Иван задумался, будто до этого всё без мыслей проделывал.

— Не знаю, — признаётся. — По обычному человеческому праву — другого по безграмотности своей не ведаю. Он ведь сейчас, получается, только во вторую очередь король, а в первую — человек, которому угрожает неминучая опасность, да ещё и с той же стороны, с которой и нам. Верно?

Хотел он ещё прибавить, что, мол, Горшеня в такой ситуации именно так бы поступил, — да не прибавил, потому что понял вдруг, что этот поступок он сейчас совершил безо всякой на Горшеню оглядки, исключительно из собственного нутряного желания, а уж потом только вспомнил про своего товарища.

Надя нахмурилась, белы ноздри свои раскрылила.

— Тоже мне — человека нашли! — говорит. — Сегодня вы его спасёте, а завтра он вас заново казнит.

— Но разве ж есть такое право, — сетует Иван, — знать, что человеку опасность угрожает, и не предупредить его, не оберечь? Я свой душевный долг исполняю, а что он там назавтра решит — это уже его дело и его долг.

— Хорошо, — кивает девушка без всякого убеждения, — ваша воля, Иван Кощеевич. Посмотрим, кто из вас двоих кому должен останется.