Иван Иванович

– Опять ты заладила! Какое ж это попусту?! И так целое лето его не трогали! Дел-то, дел-то сколько уж накопилось: навоз надо выгрести, сено повалить, дров хоть сколько-нибудь припасти. Хватит, чай, нагулялся за лето. Осень на носу, картошку надо будет в подпол стаскивать. Или тоже всё сама собралась делать?

– Может и сама, – тихо сказала баба Люба. – Ты, Марья Петровна, не ругайся. Я ведь не просто так… Я ведь… Боюсь, не пойдет к нам больше Иван Иваныч.

– Это как это?

– А вот так… Последний раз по весне, помнишь, мы его звали? Он уже тогда недовольный был. Сердился.

– На что?

– На то, как встречаем его, как благодарим. Пироги ему приелись, блины надоели. Скучно ему у нас, вот что. Позовем его, он придет, глянет, что ничего не изменилось, развернется – только мы его и видели.

– Да как же это, – растерялась баба Маша. – Как же мы без мужика-то будем? Ты точно знаешь, что говоришь?

– А ты у него сама спроси.

– Смеешься? Или забыла, что я его мычание не разбираю?

– Говорю: уйдет он, если уже не ушел. Давно я его не встречала. Почитай, с мая месяца…

* * *

С Иван Иванычем баба Люба познакомилась давно – то ли еще при Сталине, то ли уже при Хрущеве. Она тогда обкашивала лесные полянки – заготавливала для козы сено. Дело это вроде бы было разрешенное, но молодуха Люба, как и прочие крестьяне, на всякий случай таилась. Окрестные луга сплошь были колхозные, то есть государственные, даже те, где трава сроду косы не знала. Попробуй там хоть краешек литовкой обкорнай – не поздоровиться. Потому селяне перестраховывались: утром – затемно – ходили с косами на неудобные лесные делянки, вечерами – в сумерках – носили беремем сухое сено.

Люба таилась вдвойне. Разные слухи шли о ней по округе, говорили, что травница она, знахарка то ли Божьим даром, то ли чёртовым проклятьем, – и она боялась, как бы разговоры эти не дошли до чужих людей.

А дар у нее действительно был: угадывала она в травах целебную силу, наитием чувствовала, какие хвори чем нужно лечить. За наукой к дедушке одному ходила – к тому самому, что когда-то посоветовал соседу Фёдору перед уходом на фронт липу возле дома посадить.

Много времени проводила Люба в лесах, ночевала порой в самой глуши, ничего не боясь. Наверное, Иван Иванович еще тогда ее заприметил. А вышел, когда она, поскользнувшись на кочке, сломала косу и ногу. Не сразу вышел – только под вечер, когда Люба уже голос потеряла и из сил выбилась. Подхватил ее Иван Иванович с земли, положил на плечо – и отнес на лесную опушку, откуда видны были крыши домов и растущая на пригорке разлапистая сосенка…

* * *

В избе было тепло, почти жарко. В подтопке гудел огонь, раскалив докрасна чугунную дверцу; в открытом поддувале ало светились кубики углей. О чем-то бубнило висящее над столом радио; звеня, билась об оконное стекло большая муха.

– Никак нам без мужика, – жалобно повторила баба Маша, разглаживая пальцами фантик от «Школьной» конфеты. – Ты бы уж придумала чего, а?

Баба Люба большим ножом с черным источенным лезвием щепала лучину для самовара.

– А что тут придумаешь?

– Поговорила бы с ним. Может, он сам чего путное скажет.

– Да чего он скажет?! – сердито отмахнулась ножом баба Люба. – Ты лучше думай, что нам с колодцем делать. Может, Лёшку Иванцева, как приедет, попросить помочь?

– На Лёшку никакой надёжи нет, ты будто не знаешь. Да и денег не напасёшься. Это раньше просто было, за всё можно было бутылкой самогонки расплатиться. А теперь дураков таких нет, теперь каждому деньги давай. Свой мужик нужен, настоящий, не шабашник какой-нибудь.

– Кончились мужики, Маша. Самим теперь надо жить. Как все.

– Вот ты заладила! Ладно, коли не хочешь, я сама позову. Дело-то нехитрое.

– Зазвать-то просто. А как ты его удерживать станешь?

– Да уж придумаю что-нибудь.

– Ну так и придумай сейчас.

Они замолчали.

Громко стрельнуло в печи полено; вновь, жужжа, забилось об стекло притихшая было муха; пропищали в радио сигналы точного времени.

– Страшно мне, Люба, – вздохнув, сказала баба Маша. – Я уж сколько годов под Фёдорову липу свои волосы кладу. А она – надо же! – возьми да сломайся.

– Зачем кладешь?

– Сама не знаю… Собираю всё своё – волосы, ногти. И под дерево.

– А собираешь-то зачем?

– А то ты не знаешь… На том свете ведь каждый оброненный волос, каждый ноготок отыскать, да подобрать заставят. Тут-то ладно, я уж как-нибудь… Но вот я еще три года в Свердловске жила…

– Ой, дура ты, Марья Петровна! А еще комсомолкой была!

– А я и комсомолкой в церковь ходила!.. Ты мне вот что скажи, Любаша, сможет ли Иван Иваныч что-нибудь с моей липой придумать, помочь как-нибудь?.. Может ведь, да? Корни-то ведь остались, ну и пустил бы он от них новое деревце. Вот бы хорошо было. И о Фёдоре память, и мне спокойней…

Долго сидели соседки за обитым истёртой клеёнкой столом, пили чай с потемневших блюдечек, смотрелись в никелированный самовар, слушали по радио районные новости.

– И крышу бы мне поправить надо, – вспоминала баба Маша.

Шуршали за обоями осмелевшие мыши.

– Да и у тебя крыльцо давно сгнило.

Постукивали в окно ветки рябины.

– И телка скоро забивать нужно будет.