Иван Федоров

Черные одежды, шапки черного меха, у седельного арчака — собачья голова и метла, под седлом — вороные кони…

По повелению царя между Арбатом и Никитской начали строить первый двор для опричников.

Москва то и дело узнавала: схватили родню князя Горбатого-Шуйского, запытали князя Ряполовского, а там просто ограбили купца, у бронника молодую жену свели, у золотых дел мастера, в земщине оказавшегося, все золотишко отняли, а золотишко-то чужое, на выделку отданное, мастеру в пору вешаться…

Однажды утром проснулись от ружейной пальбы: это царь подступил с дружиной опричников к Москве, осадил усадьбу князей Ростовских, побил княжеских слуг, князей убивает. Вскоре увидели дым: опустошенную усадьбу Иван сжег…

А в мае пришла из Ливонии весть: первый царский воевода, победитель казанцев, немцев, поляков и литовцев князь Курбский бежал из Дерпта в Вольмар, передался королю Сигизмунду-Августу.

Царя измена Курбского убила. Запил мертвую. В порывах бессильного гнева то бранился, то плакал, то принимался с ожесточением пытать близких Курбскому людей.

Иван Федоров ходил растерянный. Нельзя было осудить Курбского за то, что жизнь спасал, но и простить ему измену, переход к католику Сигизмунду тоже нельзя было.

— В скит бы ушел! В скит! — говорил Иван Федоров Петру Мстиславцу.

— Ровно ты не знаешь, что монастырские стены для царя не ограда, — возражал тот. — Эх, Иван…

А Михаил Твердохлебов угрюмо сказал:

— Теперь Ливонию потеряем. Помяни мои слова. Рано ли, поздно ли, а потеряем. Наши воеводы только отсиживаться за стенами горазды. В поле им не воевать…

ГЛАВА VIII

Звонят, звонят колокола московских церквей. Как год, как два, как три года назад. Но кажется: в гуле меди нескончаемая тревога, и глухие удары колоколов падают на город тяжело, как топор на плаху.

Горькое, страшное время переживает Русь! Москва замерла. Меньше народу, чем в прежние годы, толчется на Троицкой площади, нет изобилия товаров в лавках, люди неразговорчивы, торопливы, ходят с оглядочкой, не устраивают пиров, рано запирают ворота, затворяют ставни…

Бывало, до полуночи песни слышны да девичьи визги, а ныне чуть смеркнется тишина, разве только копыта конские бешено простучат по улице, да раздастся стук в чьи-то двери, да отчаянный крик прорежет ночную тьму.

В соседних домах люди поднимают головы с подушек, прикладывают уши к стенам, приникают к щелям ставен. Оцепенев, смотрят, как волокут опричники связанных людей, крестятся…

Господи боже мой! Да что же это? Здесь-то какую измену выискали? С малолетства всех знали, ничего плохого за людьми не водилось… Так пойдет, гляди, завтра и тебя поволокут… Поволокут! Ведь кого только у изверга Малюты Скуратова да зверей Грязных в застенках не побывало!

И ремесленный люд на дыбах вздергивали, и купцов заживо в кипяток окунали, и попам с монахами кости ломали.

Ну, понятно, когда бояр-изменников не щадят. А мастеровой люд — какие изменники? Не изменники они, а страдальцы!

В каждом московском доме, перед каждой иконой возносятся молитвы к богу с просьбой избавить от гонителей, прибрать их.

И уже не без злорадства тайком передают слухи о новых юродствах царя, о казнях в самой Александровой слободе.

Малюта Скуратов волк, ему без чужой крови теперь дня не прожить. Приучил государя к наветам, если не станет их, безумный Ивашка самого Малюту, как барана, освежует. Вот и старается палач! Письма какие-то к боярам от Сигизмунда-Августа сыскал, подсунул царю.

Первым старик конюший Иван Петрович Челяднин поплатился. Царь, помнивший, что Челяднин — виновник гибели Глинских, силой заставил конюшего в царскую одежду облачиться, усадил плачущего на трон, а сам ползал, вопил:

— Пощади, государь! Пощади неразумного Ваньку! Не встану, пока не пощадишь!

Челяднин, не зная куда деваться, и прошамкал:

— Прощаю, прощаю!

Иван вскочил да ножом прямо на престоле и заколол конюшего. И жену Челяднина, старуху, казнил.

Жалеть Челяднина? А что его жалеть? Не по его ли наущению десятки других животом и имением поплатились?

Опричных бояр, казненных царем, тоже жалеть нечего.

А еще меньше служилых людишек царевых жаль.

Сами, сами на других клеветали, сами других лжой обносили, сами царю во всем потакали — вот им и казнь!

О господи! Да хоть бы царь их всех там казнил, всем головы посек да и сам бы в той крови поскорей захлебнулся!

А так и станется! Не иначе! Потому что в волчиной стае дружба коротка. Поди, что Малюта, что Грязные, что прочая опричная сволочь по ночам спать не могут. Трясутся, поди, как бы кто с доносом не опередил. Не иначе! Стало быть, друг друга и пожрут!

Вот только приведет ли господь дожить до сей светлой минуты?

А колокола звонят тревожно, тоскливо, и глухие удары их падают на город тяжело-тяжело…

***

На глазах Ивана Федорова сбывались худшие предсказания Алексея Адашева. Беззащитная Ливония стала причиной раздора между царем Иваном, Польшей, Литвой и Швецией.