Иван Федоров

Андрей Курбский, высоко подняв красивую белокурую голову, кривя презрительно губы, прошел под испытующими, то недобрыми, то завистливыми, то тревожными взглядами бояр в царскую опочивальню.

На пороге поклонился. Когда выпрямился, лицо его было строго и спокойно…

Род Курбских не из последних на Руси, но, хотя идет от Рюрика, боярского достоинства у Курбских нет, не возвеличены. Двадцатипятилетнему князю Андрею помнить бы об этом, а он шеи ни перед кем не гнул и не гнет, как не гнули ни его дед, впавший в немилость за правдивые речи самому великому князю, ни отец. Не в одном боярском звании видит князь Андрей достоинство человека. В уме, в мужестве, и верности древним обычаям. Незнатный Алексей Адашев с его ясным разумом и дерзкой отвагой милее и ближе князю Андрею десятка бояр, только тем и гордящихся, что их прадеды в думе сидели.

Гордые мысли у князя Андрея Курбского. Верит, что ему и равным с ним суждено вершить при государе Иване великие дела, праведным словом и мечом утверждать торжество православной веры, расширять пределы Москвы.

И нет сомнений у князя: присягать или не присягать малолетнему сыну Ивана Дмитрию. Твердо решил — присягать. И если умрет Иван, любой ценой защитить царевича, встать самому около престола и не колеблясь продолжать начатые дела…

— Ты, Андрей?

— Я, государь.

— Не оставишь сына моего?

— Не оставлю, государь. А для врагов меч мой остер. Ты видел.

— Андрей, Алеша! Сговорите бояр, сговорите!…

Уходит день. Посинели окна. Царю к вечеру еще хуже. Забылся. И напрасно дерзко требует у бояр Курбский присягнуть Дмитрию, напрасно, оставив угрозы, взывает к их разуму, к их совести. Напрасно старается Алексей Адашев. Никто царевичу не присягает.

Стало известно: Владимир Андреевич Старицкий раздавал нынче жалованье стрельцам. Сам стоял на крыльце, сам деньгами оделял.

Владимир Андреевич тих, богобоязнен, привержен старине, ратями не бредит, служилым не благоволит, при нем боярские головы никогда бы не летели, как при Иване.

Вот бы великий князь боярской Москве!

Ночь. Бессонная. Тревожная. Жутковатая.

А утром весть. Ивану полегчало. И шепотком, от одного боярского, заросшего волосом уха к другому: «У стрельцов рожи зверские!.. На дворе у Курбских дружинники коней не расседлывают!.. Митрополитовы бояре людишек вооружили!.. Чернь в Кремле кучится!..»

Прислушиваются… «Нет, царицыных воплей не слыхать».

Глядят… «Ишь, Алешка Адашев повеселел…»

«Господи! А вдруг выздоровеет Иван-то? Ох, быть тогда беде! Быть беде! Не простит!»

И животный страх толкает бояр к кресту митрополита Макария. Один за одним присягают они царевичу Дмитрию. Все: Шуйские, Щенятевы, Морозовы, Юрьевы, Пронские, Палецкие, Воронцовы, Оболенские… Все московское боярство.

Верят: если и умрет Иван, то все равно Захарьиным не править.

Захарьины одни, а бояре силы еще не потеряли…

Но царь не умирает.

И, наконец, лекарь, коверкая русские слова, с важностью объявляет, что государь поправится.

В соборах гремят молебны.

А Иван, еще слабый, оставшись наедине с Анастасией, гладит голову радостно улыбающейся жены и выспрашивает, выспрашивает, выспрашивает о том, что делалось, пока он болел.

Бояре тянутся на поклон к Ивану.

Царь сверлит каждого глазами. Взгляд его тяжел.

— Не дождался смерти-то моей? — ласково спрашивает он боярина Телятьева.

От такой приветливости боярин вздрагивает, как от змеиного укуса.

— Помилосердствуй, государь! Денно и нощно бога молил о тебе и о роде твоем!

— Знаю, как молил… Ладно, иди!

Верный Алексей Адашев говорит:

— Князь Владимир Андреевич к тебе, государь.

У Ивана раздуваются крылья крупного носа.

— Не пускай! Гони вон!

Среди бояр переполох. Князь Старицкий спешит к всемогущему Сильвестру. Гнусен, жуликоват сей поп, но древние роды уважает. Много добра видел и от Владимира Андреевича и от других бояр.

Сильвестр слушает князя Старицкого внимательно и с тревогой.

Позволить ввергнуть в опалу князя Владимира — начало прежним злобствованиям Ивана положить. Опять вражда вспыхнет между боярами и служилыми, опять дьяки сердце государя наветами оплетут, отодвинут и его, Сильвестра.

И лукавый поп, веря в свою власть над царем Иваном, приходит в опочивальню к нему со словами увещеваний, заступается за князя Владимира Андреевича.

Темной силой веет на царя от грузной фигуры попа, умеющего говорить недомолвками и загадками, никогда не опускающего перед ним огромных, что-то знающих глаз.

Царь соглашается принять и простить князя Старицкого.

Но когда Владимир Андреевич и поп Сильвестр уходят, в груди Ивана неудержимо начинает расти раздражение.

Опять поддался чужим словам! Опять не властен все решать сам!

Царь Иван лежит в темноте, глядя на красный свет лампады, и думает, думает, думает…