Иван-чай-сутра

Вечером Алекс выехал на аллею, оставив позади черные кривые дороги Вороньего леса, уже сумеречного. А сосновые маковки Пирамиды еще купались в солнце. Аллея пестрела тенями и солнечными зелеными полосками, похожими на перья какой-то гигантской птицы. Приближение к горе всегда вызывало особенное чувство. Как его назвать? объяснить? Вопрошал Алекс речь. Или, наоборот, она его вопрошала. Это было чувство осмысленности пространства, его завершенности. И весь путь от города к горе представлялся каким-то незыблемым извечным маршрутом. Это был маршрут мифологической мысли. Весь мир ими расчерчен, говорил еще Егор. И радовался, что им повезло нащупать его, стать не просто досужими туристами, а странниками, егерями Зеленого Грабора. Ну да, он следовал мысли римлян о гениях мест. Позже Алекс нашел у Павла Флоренского почти ту же мысль, но выраженную несколько иначе; он говорил о местах наименьшей и наибольшей благоуханности. Этот Край был благоуханен посреди равнин; а гора за лесом — эпицентр благоухания. И в нем восходил гений Местности — Зеленый Грабор.

Это была эмблема их карты. Но эта эмблема, простое сочетание слов, со временем становилась чем-то большим. Зеленый Грабор уже был символом, и в нем текли живые соки памяти — не только дальней, но и ближней. Он был нежен и прозрачен, как дымка апрельских лесов. Призрачен, порой едва уловим, и все-таки несомненен. По крайней мере, для Алекса. (Или он заблуждался?) (А кто это говорит?).

Это чувство — можно назвать его паломническим— зарождалось, дрожало где-то в солнечном сплетении ранним утром под Карлик-Дубом. Установлено опытным путем. Поэтому сворачивать на Волчий Остров было необходимо. Ночевать, чтобы рано проснуться от звука птичьих крыльев — фрр! — с которыми они садятся на растяжки. Там тоже было место сквозняка. Сквозняк этот был особого характера: предутренний. В ранние минуты Алексу всегда представлялось, что палатка под лапой орешника находится где-то на склоне. Это был склон начинающегося дня. Из-за леса взлетал солнечный маятник. Время было огромно, как Арарат. Времени было — непочатый край. По коре полз муравей, шевеля чуткими антеннами, настраивая их на солнце. А затем медленно восходить — хотя это впечатление было абсолютно субъективно — к Вороньему лесу, засыпанному сучьями и прошлогодней листвой, с брусничными мхами, малинниками, плодоносящими грибницами лисичек, — и дальше, на Аллею, а потом еще выше, — чтобы соскользнуть взглядом с железного четырехножника.

…Алекс опасался увидеть на горе, например, рабочих, или даже экскаватор.

Что будет дальше, он не знал. Но уже ясно было, что в понедельник не выйдет на работу. И это будет, скорее всего, крахом его карьеры на ДОЗе. С прогульщиками там поступают сурово. Вряд ли поможет заступничество тещиного знакомого. Впрочем, впереди еще целая ночь.

(Не знал он и того, что кто-то вместо него уже начал: бульдозеры глазели на мир разорванными окнами и внутри, на сиденьях серели зрачки увесистых булыжников в белом хрустком крошеве.)

Алекс сразу понял, что на горе кто-то был, еще на полпути к вышке. Сюда уже сто лет никто не поднимался, кроме него. А сейчас была пробита целая тропа в иван-чае. В траве он заметил окурки, конфетную обертку. Возле самой вышки, ржавой и отмеченной птицами, любившими подставлять перья ветру, теплело серое кострище. Алекс прислонил велосипед к сосне, перевел дух, огляделся. В кустах он обнаружил груду жердей. Продолжил обход горы и наткнулся на свежий шурф. Значит, все так и есть, тот мужик говорил правду. Алекс разглядывал шурф. А у него была надежда, что здесь ничего не найдут, кроме глины. Или даже, что в горе сокрыта скала. Нет! Песок и гравий. Будущие плиты очередной панельной девятиэтажки, убогих гнездилищ для задроченных индустриальной эрой рабов, куда они без всяких возражений впустят голубоглазых троянских коней TV и будут вкушать свои дешевые наслаждения, думая, что это и есть свобода и счастье, что ничего другого, кроме футбола и фальшивых улыбок президентов и разнообразных проституток, они не достойны. Хотя здесь, на горе ясно, что для них закрыт весь мир. И со стороны Иерихонской Горгоны, этой Горожанки со змеиной короной, весьма предусмотрительно отдать приказ о ломке гор. Вот этой конкретной горы. Ведь сражение между мирами не кончается, город и деревня навечно враги, Вороний лес — против ваших убогих парков с каруселями, Карлик-Дуб — против ваших памятников палачам и архитекторам иерархии, сиречь вертикали власти, Луга Мануила — против залитых асфальтом площадей, Белый лес — против резиденций с колоннами, флагами и ментами; и когда-нибудь Ворон выклюет ваш державный глаз, — там, где будет поле последней брани. Пусть в это и трудно поверить.