Иван-чай-сутра

В гараж один за другим приходили карщики, слышны были кашель, злые утренние шутки. Кары — электроаккумуляторные погрузчики, небольшие машинки, сваренные кустарным способом из железа, подзаряжались, накапливая электричество в больших аккумуляторных батареях, полных ядрёной химической смеси. Этот коктейль мог прожечь резину, отчего под батареями вместо задних колес был установлен металлический барабан-каток, гремевший на всех неровностях оркестровыми литаврами. Толстые провода тянулись от батарей к электрическому щиту. Кары, сосущие ток, чем-то напоминали животных, броненосцев. В человеке неистребимо желание одушевлять железо.

Алекс, взглянув на часы, отсоединял электрические щупальца с засахарившимися металлическими контактами, закрывал батареи крышкой, пробовал ногой, крепко ли сидят «бивни», смахивал пыль с треснувшего выщербленного пластмассового сиденья и под взглядами примолкнувших карщиков, электрика и насупленного с похмелья слесаря-механика выезжал из гаража.

На первый взгляд это плевое дело: крути баранку, дергай рычаг, все равно выжать больше двадцати километров в час не получится. Но из-за конструктивных особенностей на дозовских погрузчиках отсутствуют тормоза. И процесс торможения включает в себя сложную манипуляцию единственным рычагом скоростей: рывок на «нейтрал.», затем «задн.» и снова «нейтрал.». Делать все это надо быстро, плавно, чтобы не рассыпать башню паркета или стопку оконных рам, нагруженную на «бивни» — и не врезаться в неожиданно выросшее препятствие: грузовик или закрывшиеся перед носом ворота цеха. А надо заметить, тихоходная эта кара была довольно увесиста, ее специально создавали такой безымянные, еще советские, умельцы, — способной перевозить большие грузы на «бивнях» и не переворачиваться. Перевернуться на ней, конечно, мудрено, она слишком тяжела и приземиста, но произвести некоторые разрушения — вполне возможно. Алексу довелось самому в этом убедиться. Это были самые первые дни его карьеры (а неспроста в этом словечке тот же корень?) на ДОЗе. Один раз он разнес курилку на виду у мужиков. В другой — разогнался на спуске к паркетному цеху и всадил «бивни» в ворота, и большая створка повисла на петле, готовая в любой миг рухнуть и кого-нибудь убить. И Буркотов чувствовал себя уже настоящим татарином, берущим приступом вражескую крепость.

— Ты сам чем занимался до этого? — спросил видевший все из гаража слесарь.

Буркотов ответил, что служил гидрологом. Слесарь поразмышлял.

— Ну так, наверное, на моторке плавал?

Алекс ответил, что в основном на резиновой лодке или пластиковой, весельной, Гидрометцентр организация бедная. Слесарь поскреб грязными ногтями прокоптелую щеку с въевшейся железной пылью и озадаченно проговорил:

— А как ты вообще здесь оказался?..

Алекс пожал плечами.

— …у тебя и зрение не стопроцентное, — продолжал размышлять вслух слесарь.

Да, здесь, на ДОЗе, где громады лесов превращались в доски, оконные рамы, дверные блоки, фанеру, древесную шерсть (длинные стружки для упаковки и плит ДСП) и паркет, Алекс был не просто случайным человеком, а стопроцентным врагом. Например, в шумерском эпосе, в эпизоде похода Гильгамеша и Энкиду в Ливан за кедрами, симпатии Алекса были всецело на стороне Хумбабы, стража священного леса, по сути, древнейшего лесника. Но никто об этом не знал на ДОЗе. Да и во всем мире вряд ли кто-то еще ценил в эпосе тишину, охватившую ливанскую местность, горы, поросшие кедровым лесом, сразу, как только Гильгамеш зарезал старика… Да вот еще Егор считал это одним из лучших моментов эпоса, да и всей мировой литературы и даже выдвигал предположение, когда его музыкальные вкусы вдруг претерпели изменения, что тишина длилась 4''33, столько же, сколько пьеса авангардиста Кейджа. Егор даже слышал эту тишину Отцов Кедров на горах Местности, хотя там кругом росли только осины да березы. Но такой это был человек. Он и Алекса заставил услышать.

И вот Алекс, партизан этой тишины, въезжал в паркетный цех, в зев ревущий, визжащий, дышащий испарениями лака и клея, и лавировал среди бочек с разогретым клеем, между станков, за которыми управляются со своими заданиями мужчины и женщины в халатах, косынках и грязных бейсболках, резиновых сапогах, с лихорадочным румянцем на щеках и каким-то поэтическим блеском в глазах.

К вечеру он чувствовал себя рабом, предателем, Энкиду и неизвестно кем. Может быть, даже Гильгамешем. Ведь Энкиду умер. А Гильгамеш странствовал в поисках бессмертия. И его вела за собой речь.

Глава пятая

— Вижу землю! — воскликнул Пашка, когда они вышли на сухую опушку в серебристой сквозящей траве. — Но, — добавил он, — никаких признаков «Понтиака»… и вообще…

Они остановились на южной опушке старого березового леса, оглядывая захваченное травами и кустами поле, громоздящиеся за ним склоны в непролазных зарослях и деревьях. Направо от поля серели крыши, темнели какие-то строения, поваленные плетни, зеленели заросшие бурьяном огороды.

— Это и есть НоваяЛимна? — спросил Влад.