Иван-чай-сутра

А потом все объяснилось довольно просто: сокурсник Ваня, не в силах перенести такое безумное везение лучшего друга — ведь это была первая советская антарктическая экспедиция, об этом столько шумели, писали, корабль провожал весь город с флагами и оркестром, — а на самом деле вся страна, — в общем, Иван в последний момент не справился с разрывающими душу чувствами и предостерег органы от потери антарктического специалиста, может быть, большого ученого. Органы навели справки. Предостережения оказались небеспочвенны. Выпускник Антарктического института Грончаков был человеком слишком увлеченным посторонними, не научными идеями.

Началось все совершенно случайно, (как и у меня, подумал Алекс, слушая в сизой от табачного дыма комнате рассказ старика с волчьими бровями и мощным черепом под пегими редкими волосами) началось с труда Петра Алексеевича Кропоткина, который был не только анархистом, но и незаурядным географом, путешественником и получил за свои исследования в Сибири Золотую медаль, — с труда «Исследования о ледниковом периоде» все началось.

Но для вчерашнего студента все было наоборот: сначала географ, ученый, а потом уже анархист, князь… перед которым открывалось сияющее будущее: лучший ученик привилегированного Пажеского корпуса, камер-паж Александра Второго; камер-паж выбрал сначала Сибирь, службу в Амурском казачьем воинстве, а потом и совершенно иную стезю. Вслед за «Исследованием о ледниковом периоде» Грончаков проглотил автобиографию «Записки революционера» (Алекс еще так и не читал). И все, больше в те годы раздобыть ничего нельзя было, сочинения князя-анархиста публиковались лишь сгоряча, как очень быстро понял Валентин, в первые годы после революции. Потом на страну наехал большой ледник. Но фигура князя, его идеи поразили воображение арктического\антарктического студента, как северное сияние, которое ему довелось все-таки увидеть во время практики на островах к северу от Новой Земли, предсказанных, кстати, Кропоткиным. Было во всем этом, в его облике, судьбе, мыслях, что-то необъяснимо притягательное. Впрочем, отчего ж необъяснимо? Любой недюжинный характер привлекателен. Судьба Кропоткина прихотлива, как приключенческий роман. И мысли его — о Хлебе и Воле — не могут не найти отклика в живом сердце. Но было еще что-то ускользающее, что-то мгновенно растворяющееся в крови, пьянящее. Даже в самом звучании этого слова — анархия. Сиречь — безначалие, безвластие.

Антарктический исследователь выбрал, казалось бы, не самое худшее время для своего увлечения. Отец народов почил, сидельцев выпускали досрочно на волю, мертвых восстанавливали в правах, Берия застрелили, Маленкова, вдохновителя послевоенных чисток, сместили, оставался год до 20 съезда. Но читать «Исследования о ледниковом периоде» и «Записки революционера» — одно, а утверждать, что прислушайся Ленин к советам Кропоткина, и страна не погрузилась бы, как Атлантида, в кровавый мрак, — совсем другое.

Никаких мер больше к антарктическому мыслителю не применяли, только списали на берег, и все. Во избежание недоразумений. В качестве профилактики поступков подражающего характера: ведь вон Бакунина отпустили из Петропавловской крепости служить в Сибирь под честное слово, а он сбежал на американском пароходе. Да и сам князь Петр Алексеевич из той же крепости удрал — в Женеву. Испокон веку товарищам анархистам не сиделось дома.

Потом, много лет спустя, читая «Замок», Валентин Михайлович восклицал, что это все про него и написано! Это он был землемером и — несостоявшимся мореходом — и не мог добиться от Канцелярии Замка вразумительного ответа: за что, за что же его сняли с борта «Оби»?

Ну какой он был в самом деле анархист?!

Это же чушь полнейшая.

Он всего лишь сочувствовал взглядам Кропоткина, Бакунина, сидельцев, буйно помешанных на равенстве и свободе, этих, в сущности, мамонтах, вмерзших в лед действительности, — и размышлял. Но лучше бы он размышлял только о ледниках реальных, а не метафорических.

Следующая экспедиция — в 1956 году — состоялась также без него, а о первой он читал отчеты и слушал восторженные рассказы. И снова Канцелярия хранила молчание.

В отличие от западноевропейца землемера К. Валентин дрогнул и поддался восточноевропейскому соблазну отыскания ответов и истин, а попросту говоря запил. К нему однажды присоединился и друг Ваня, и честно спьяну во всем признался. Валентин не стал его даже бить.

Вот и все. В конце концов, неудавшийся анархист-исследователь очутился в тихом провинциальном Глинске, откуда когда-то уехал покорять льды и столицы; служил в научно-исследовательском институте гидротехники и мелиорации, преподавал физику в техникуме, затем работал сторожем на автостоянке. Из техникума его вынудили уйти, якобы по причине нетрезвых эскапад на уроках. Но это были просто реплики по поводу происходящего, с позиций здравого смысла, кроме того ему претил директорский бизнес, о чем он тоже не мог молчать.