Иван Болотников Кн.2

От кваску Афанасий не отказался, выдул полкувшина. В пекарне три печи, подле них бочки и кади с водой; вдоль закопченных стен – столы и скамьи, полки и поставцы; на поставцах – ендовы и чаши с приправами, на столах и полках – хлебы: ситные, крупитчатые, овсяные… Здесь же булки, сайки, калачи, крендели, сухари… Душно, чадно, в воздухе мучная пыль. Сумеречно, свет едва пробивается сквозь зарешеченные оконца.

Хлебная изба на Смоленской одна из самых больших в Москве. Жил Селиван Пупок – беды не ведал. Богател, хоромы в три жилья на Великом посаде отгрохал. Доволен был. Но тут лихая година пала: лютый голод навалился. Хлебные приставы на пекарню зачастили – назойливые, въедливые, дерзкие. Но лютей всех Афанасий Пальчиков, не целовальник – Малюта Скуратов!

Селиван Пупок молитву бормочет: авось творец небесный и отведет беду. А Пальчиков за хлебы принялся: взвесил один каравай, другой.

– Без обману, батюшка, хоть все перевешай. Блюду царев указ, – смирехонько журчал Селиван, а у самого душа не на месте: откушает или не откушает?

Откушал, скислился, поднес каравай к огню. Разломил на ломти, вновь пожевал. Выплюнул, зло глянул на хлебника.

– Опять воруешь? А не я ль на тебя трижды взыск налагал? Не я ль за подмес батоги обещал?

– Не было подмесу, Афанасий Якимыч! – закрестился Пупок. – То хлебец неудашный. Работный поздно в печь посадил. Недогляд.

– Недогляд? Айда к другой печи.

Но там хлебы вышли еще «неудашнее». С подмесом оказались не только караваи, но и булки, калачи, крендели.

– Горазд ты, Селиван, горазд, – покачал головой целовальник. – И воды подлил вдоволь, и мякины не пожалел.

– Работные обмишулились, отец родной! Спьяну… Вечор еще наклюкались. Утром пришли, а башку-то не опохмелили. Сусеки перепутали. Укажу плетьми выстегать.

– Буде! – крикнул Пальчиков и кивнул ярыжкам. – В Съезжую!

Хлебник побелел: в Съезжей могли и до смерти запороть. Поманил целовальника рукой.

– Погодь, батюшка… Дельце у меня к тебе. Зайдем-ка в прируб.

Селиван плотно прикрыл дверь и протянул целовальнику кожаный мешочек с серебром.

– Прими, батюшка Афанасий Якимыч, на государево дело.

Но Пальчиков осерчал пуще прежнего, огрел хлебника плеткой.

– Мздоимством не грешен!

Толкнул ногой дверь.

– Ярыжки!

На Москве диву дивились: бессребреник Афанасий Якимыч! При такой-то службе да чтоб к рукам не прилипло! Кругом мздоимец на мздоимце. Этот же праведник и святоша. Чуден Афанасий!

Однако никто не ведал его помыслов. А помыслы Пальчикова были с дальним прицелом. Давно чаял он выбиться в думные дворяне, денно и нощно о том молился. И не напрасно: слух о его радении до Бориса Годунова дошел, вот-вот Пальчикова в думные пожалует. То-то залебезят дружки и недруги.

Усердствовал Афанасий Якимыч!

Раздачей царской милостыни ведал дьяк Силантий Карпыч Демидов. Чуть утренняя заря в оконце, а Силантий Карпыч уже на Житном дворе. Упаси бог проспать! Дел – тьма тьмущая, царь доверил хлеб и деньги. А сирых, убогих да нищих – тысячи. Теперь вся Русь в голоде, отбою нет. Забот столь, что и соснуть некогда.

Обошел житницу. Подле амбаров – люди оружные. Много их, но меньше и нельзя: народ озверел.

Зашагал к задним (запасным) воротам, открыл волоковое оконце калитки. За воротами толпилась добрая сотня нищих; полуголые, в ветхих рубищах, с большими ко-томами.

– Седни еще боле налезло. Ладно ли? – глянув в оконце, молвил стрелецкий пятидесятник.

Дьяк промолчал, лишь в густую бороду хмыкнул. Служилый же продолжал с опаской:

– Еще подходят… Чужих нет ли? Кабы впросак йе попасть, Силантий Карпыч.

– Не попадем. Впущать сам буду.

Открыл калитку. Впуская голь, зорко всматривался в лица. Пятидесятник вел счет. Закрыли калитку на сто пятом нищеброде. Грязная, драная толпа потянулась за дьяком в Хлебную избу. Силантий Карпыч уселся в кресло, кивнул низенькому ушастому подьячему, склонившемуся над длинным столом.

– Пиши, Митрич… Отпущено по московке сирым и убогим, что со Сретенской да Рождественской слободы…

Подьячий усердно заскрипел пером.

– Сколь люду записывать?

– Пиши три сотни.

У подьячего застыло перо в руке, глаза полезли на лоб.

– Пиши, Митрич! – повысил голос дьяк.

Деньги Силантий Карпыч выдавал сам. Говорил степенно и важно:

– Молитесь за государя Бориса Федоровича. Долгого ему царствования и крепкого здравия.

Один из сермяжных, подбросив на ладони серебряную монету, молвил обидчиво:

– Царь-то указал по две московки выдать, а ты по одной. Не по-божески, батюшка.

– Не по-божески? – сузил глаза Силантий Карпыч.- Креста на тебе нет, Егорша, в семой раз приходишь. Не получишь боле!

– Прости, батюшка, прости, благодетель, – низко кланяясь, залебезил Егорша.

– То-то ли! А теперь ступайте к амбару.

Пятидесятник, выпроваживая сермяжных, покрикивал:

– Проворь, проворь! Не ровен час, Пальчиков нагрянет.

Нищеброды, набив сумы и кули хлебом, потрусили к задним воротам. Пятидесятник бурчал в пегую бороду:

– Многонько же родни у дьяка. Эк, вырядились! Что ни ночь, тем боле приходят.