ИВ. Тетралогия (СИ)

Ноги сами несли к Вандомской площади мимо церкви Мадлен. Усмехнувшись, вспомнил рассказ отца о том, что весной этого года, установленной в ней статуе святого Луки, снарядом отбило голову. Супруги Дюкре как раз находились там, молясь покровителю о возвращении пропавшего без вести сына. Произошедшее было воспринято как дурное предзнаменование, и мадам слегла с нервной горячкой. На сегодняшний день все пленные уже вернулись домой, и это означало, что едва ли родители дождутся сына. Приличия требовали нанести им визит, выразить поддержку, о чем отец тоже навязчиво напоминал. Но ни малейшего желания смотреть на скорбные лица и говорить приличествующие слова у меня не возникало. Сам я по поводу потери старинного друга не испытал каких-то чувств, похоже, начисто избавился от способности сожалеть о чем-либо. Более того, вскоре лишился и второго друга, что вовсе не вызвало раскаяния, а стало скорее освобождением от пут прошлого.

С Золтаном мы встретились в одном из джентельменских клубов, членство в котором занимали еще со времен выпуска из Университета. Леговец вернулся в Париж после прекращения Францией боевых действий, а значит, отсутствия нужды в технике и специалистах, четыре года трудившихся на военных заводах. После дружеских объятий и обмена приветствиями, мы устроились в отдельном кабинете, дымя сигарами и потягивая коньяк. Золтан вкратце рассказал о годах войны, почти безвылазно проведенных в цехах, но с расспросами не лез, в чем я был ему благодарен. Однако, стоило вспомнить погибших или считающихся пропавшими без вести однокурсников, как друг завел порядком надоевший разговор:

— Странно, что ты до сих пор не был у Дюкре, Джори, — Золтан говорил без укора в голосе, но я поморщился, как от ноющей зубной боли. — Я хоть и не вхожу в их избранный круг, и то съездил, дань уважения-то никто не отменял. Мадам совсем плоха, но месье стойко принимает всех. Кажется, даже слишком стойко, сдается, будто количество выданных в будущем кредитов и ссуд напрямую зависит от того, кто счел необходимым выразить семье сочувствие. Я знаю, что твой отец отговорился послевоенной депрессией, постигшей тебя, но в обществе уже начинают ходить слухи. Может, все же пора сделать усилие?

Возможно, его слова были справедливы, но ответить помешало смутное подозрение. Что-то стояло за выражением «послевоенная депрессия», и я внимательнее присмотрелся к другу. Уловив в глазах ранее несвойственную Золтану жалость и тревогу по отношению ко мне, буквально взорвался внутренним бешенством, виртуозно оставаясь внешне спокойным и невозмутимым. Провалиться мне на этом месте, если парень не в курсе германских происшествий, и ноги этому расти могли лишь из одного источника. Вот уж чего точно не допускаю, так это особого к себе отношения в связи с постигшими событиями. Чтобы у меня за спиной сочувственно косились и вздыхали?! Был готов убить любого на пути, в такой безотчетной ярости я летел по темному проспекту, благо, еще не осмелевшие после войны ночные гуляки не спешили возвращаться к праздным шатаниям, и мне так и не удалось выместить злобу, клокочущую в горле.

Следующим вечером, едва дождавшись заката, но успев до окончания трудового дня, въехал в широко распахнутые ворота мастерской Леговца. Механики уже тянулись на выход, закончив работу. Остановив одного, спросил, на месте ли еще Астор Мартиньез, и где могу его найти.

Бывшего товарища по несчастью обнаружил в общем просторном помещении гаража, где над ямами стояло несколько проходящих ремонт автомобилей. Оборотень в рабочем комбинезоне, заляпанном маслом и мазутом, с большим гаечным ключом копался в недрах потрепанного Бугатти. Зависнув над ямой, я спокойно и размеренно трижды стукнул тростью о бетонные плиты.

— Рад видеть, Джори, — оживился поднявший голову Астор. — Слышал, ты благополучно вернулся. С машиной что-то или ты к Золтану? Он в офисе, вон, свет еще горит, — наивный волчонок махнул на застекленные окна конторы Золтана, выходившие в зал мастерской.

— Да нет, дружище, я к тебе, — медленно и с выражением, ответил я, наблюдая, как слегка удивленный оборотень выбирается из ямы. Всегда гордился своей выдержкой, чрезмерно болтливый механик до последнего не осознал, что его дни сочтены. Едва он приблизился, на ходу снимая рабочие перчатки и протягивая ладонь для рукопожатия, как я отпустил рвущегося на волю зверя в себе, и, схватив за горло, впечатал не успевшего даже испугаться волка в передний капот автомобиля. Громкий скрежет покореженного металла эхом разнесся по цеху, человек после такого удара был бы, несомненно, мертв, но оборотни живучи. Он не понял ничего, задохнулся, как рыба на суше, разевая рот, лицо исказилось от боли, но в следующий момент его глаза вспыхнули знакомым звериным пламенем, и он схватил мою руку, сжимающую шею, собираясь, как сможет, оказать сопротивление.

— Мерзкая ты псина, — процедил я, не ослабляя хватку. — Какого черта треплешься про Грайфсвальд? Нужно было бросить тебя в той клетке. Что и кому ты успел рассказать?