Южный Календарь (повесть и рассказы)

Девочка подошла к Вите и стала рядом, глядя на него снизу вверх, протянув кулачок, дожидаясь, пока он ее заметит. Наконец он повернул свою страшную косматую голову, и девочка, дотянулась до его руки, отдала монету и побежала обратно ко взрослым. Бабка ее в сиреневой кофте все разговаривала с милиционером и гладила девочку по голове, а девочка, прислонившись к ее бедру, смотрела на Витю, как он держит хлеб. Милиционер снял фуражку и держал ее в руке, и когда поворачивал руку, становилась видна уложенная внутрь фуражки вырезка из цветного журнала, изображавшая девушку в купальнике, облитую южным солнцем.

А потом, перекликаясь громко, бодро и непонятно, шаркая, прошли цыгане с ситцевыми узлами за спиной, – целый маленький табор, – и за ними цыганки, шлепая голыми грязными пятками о задники белых босоножек, с пестрыми детьми, с волосами, закрученными в пучки, из которых торчали дешевые гребни и заколки, – с длинными серьгами, в перисто-цветастых длиннющих юбках, и одна из них несла в смуглой руке пучок конфет-петушков, – малиновых, красных, желтых, – и девочка отвернулась от Вити и смотрела теперь на леденцы.

Подошла мичуринская электричка – грязная, обшарпанная, высокая.

В вагоне Валера сидел напротив Вити, и опять люди, входившие в вагон, переговаривались с Витей и давали вишен и монет.

Старушка-торговка подсела к нему бочком, наискосок лакированной лавки и, придвигаясь, подвигая грязный короб у себя на коленях, сладенько проговорила:

– Витенька, скушай, милый. Я тут мужчине в Ряжске пирожки продала, а сдачу не дала, пятьдесят копеечек. Скушай, Витя, а то как я? Бери, Витенька… Пятьдесят копеечек.

И Витя опять кивал с готовностью, осторожно брал пирожок коричневыми пальцами, и, прикрыв ладонью, держал его на коленях. Тихий отсвет погоды брезжил у него в зеницах, когда взгляд его блуждал в полях, заполнивших пыльные окна. Между полотном и деревьями лежало рядками скошенное сено, стояли маленькие аккуратные стожки, придавленные кривыми слегами. Когда посадки распахивались, в обе стороны открывалась земля, располосованная черно-синими колеями дорог, испещренная оврагами, по дну которых краснели затеки луговых цветов.

В ногах, между сидений, на коленях, отливая кровавой чернотой, стояли пластмассовые ведра со спелыми вишнями, в корзинах огурцы, рюкзаки, распертые яблоками. Две женщины, сидевшие через проход от Валеры, скользили глазами по головам.

– Витя, глянь, едет, – сказала одна другой, и они обе замолчали и стали молча смотреть на Витю, бросая в рот семечки и сплевывая шелуху в кульки, свернутые из газеты.

И Валера почему-то снова почувствовал себя чужим, пришлым человеком в этих блеклых полях.

Витя сидел почти рядом, напротив через пролет, и Валера думал, что надо бы тоже что-то дать, но деньги у него были только крупные, и ему казалось неудобным давать крупные.

Часа через полтора Витя принялся поедать пирожки, извлекая их из недр своего пальто и кроша на ломтики, и Валера видел, как бело-зеленый капустный кусочек долго висел на витиной бороде.

Витя иногда переставал вертеть головой: лицо расцветало блаженством, взгляд, вперенный в окно, становился серьезен и вдумчив. Казалось, что гениальный композитор уловил отзвук гармонии и эта мысль одна владеет всем его существом.

Потом прошли контролеры, в фуражках с зелеными околышами, держа в руках инструменты, похожие на клещи зубоврачебного кабинета. Пассажиры помоложе – парни и девушки, толпой потянулись в другие вагоны. Они смеялись, подталкивали передних в спину, а контролеры взглядывали исподлобья. Один из них, сильно пожилой, ушами, из которых высовывались, как пакля, пучки седых волос, и внимательными серо-глубокими глазами, напоминающий волка, поздоровался с Витей и опустил ему в ладонь рублевую монету.

В сумке у Валеры тихонько щелкнуло, и он, расстегнув молнию, увидел квадратик зеленого света, горевший, как око равнодушного волшебника.

Пейзаж за окном понемногу менялся. В нем, как томление грозы в воздухе, появилось предчувствие города: покорными вереницами стояли машины на переездах, мелькали секции оплывших нефтью цистерн. Незаметно для Валеры потекли вдруг рядами другие рельсы, вагон закачало на стрелках, в обе стороны повырастали приземистые склады, блокгаузы, будки проходчиков, по путям засновали люди в ярких оранжевых безрукавках.

В грязное окно видно было, как высоко в пасмурном небе, казалось, над самыми серыми домами, тяжело кружил темный, зеленый вертолет. Одна за одной с секундным интервалом от него отделялись крохотные темные точки и валились отвесно, но вдруг вспыхивали белыми куполами и, разбросавшись, летели к земле плавно, нехотя, как первые октябрьские снежинки. Витя смотрел в другое окно, и Валера невольно тоже смотрел туда, куда смотрит Витя.

И в вагоне все вдруг зашевелились, поднялись с мест, подняли вещи, запрудили проход.

– Рязань, Витя, – сказала какая-то женщина, поравнявшись с Валерой. – Дягилево проехали, вставай, мой хороший.

Витя посмотрел на нее, улыбнулся, покивал и сидел еще некоторое время, играя своей затаенной улыбкой.