Южный Календарь (повесть и рассказы)

Просто я часто смотрю на телефон, а что хочу увидеть, не знаю. Мое молчание одушевляет его, и ему кажется, что я жду звонка. Иногда бывает, мне кажется кто-то зовет меня по имени. Голос, который мне слышится, звучит тревожно, как будто неведомый друг хочет предостеречь или поправить, или напротив, подвигнуть на что-то, чему и названия нет.

Еще он бывает жалобным, таким, каким, по моему мнению, должен быть у русалки, если вообразить, что сами они бывают. Пустяки – не надо отвлекаться. В темноте чего не пригрезится? Вычерпывать надо жизнь, вытаптывать. Маленькими шажочками, маленькими глотками.

Поезд еще идет.

1999

Соседняя страна

В Алупку собрались маленьким караваном из трех машин. Валера был уже в отпуске, но оставалась еще неделя, и он решил заехать к тетке. Года четыре он не был в деревне, хотя посылал кое-какие деньги и писал за эти четыре года раза два. Тетка писала чаще, поздравляла с каждым стоящим в ее глазах праздником: с Днем вооруженных сил, с Новым годом, и даже почему-то поздравила однажды с Днем конституции.

Собравшись ехать, Валера, подумав, взял с собой свой сотовый, оформил роуминг: вдруг она позвонит? – хотя после того, что случилось, едва ли это было возможно. И когда он думал об этом, то говорил мысленно со злобной какой-то решимостью: «Ну и к черту».

Ночь он проспал на верхней полке, поднялся незадолго до шести и час стоял в тамбуре, глядя в окно, считая речки, овраги, полустанки и проселки, полукругом уходившие в провалы лесозащитной полосы. Туман еще висел кисейно, трава блистала росой, чернели дубы на желтых косогорах, и даже в прокуренном тамбуре ощутима была эта свежесть: раскатанный простор и лимонный свет восходящего солнца, теплеющий на глазах, и зябкий тлеющий дым испарений.

На взгорке, круто сбегающем к полотну, неподвижно, как изваяния детского парка, в песочной проплешине сидели на задних лапках лисички.

На своей минутной остановке Валера спрыгнул с подножки, вышел на ровное, переступив холодные рельсы соседнего пути, усыпанные ржавым щебнем, и зашагал по тропинке к переезду мимо одинокого приземистого домика путейцев, над крышей которого нависали яблоневые ветви в светлой зелени плодов. Сквозь влагу росы остро пахла трава, нависала, мочила обувь. Ранние падалки лежали на шифере, и были видны белые пятнышки на их гнилых, просевших бочках.

Состав, разгоняясь, обогнал его, высоко над его головой проплыло закопченным пятном лицо машиниста, смотревшего из кабины тепловоза по ходу поезда и мельком – на Валеру.

Трилистник разъезда лежал на земле, во влажной блестящей траве; рельсы переливались сталью и росой, как мокрая паутина.

Когда он перешел на другую сторону, прошел немного вдоль непроницаемой посадки и повернул, открылись выпуклые поля, за ними скаты далеких холмов, и дальше всего этого – ретрансляционная вышка парила едва различимым контуром в желто-голубом мареве восхода.

Дорога черноземными колеями огибала выпуклый очерк ржаного поля, пересыпанного голубыми головками цикория, а потом из-за него вынырнула степная отметина ракиты, показались, вырастая с каждым шагом, лохматые швы садов, выступили треугольники крыш и воздвиглись два огромных развесистых тополя, отмечавших теткину усадьбу.

Во дворе Валера замешкался и чуть не споткнулся о большущий ствол ветлы, лежавшей поперек тропинки, пригнув голову, обошел ствол и прошел под ветками берез, висевшими до самой земли влажно-сверкающей бахромой. В ряд, заслоняя окошки, стояли цветы мальвы, на все стороны расставив свои чуткие колокольцы. И то ли дом слишком осунулся, то ли мальва была так высока, но верхние ее коробочки достигали самой уже крыши.

– Буря какая была, у-у, – суетясь, объясняла тетка. – Вот я что тебе скажу – какая буря была. Тут и крыши у этих-то сорвало. – И махала рукой куда-то в сторону, в прошлое.

Когда выкладывал из сумки вещи, доставал конфеты, чай, шоколад, то и дело глядел на немое поблекшее табло телефона.

– Это что же? – спросила тетка с робкой улыбкой, искоса глядя на трубку.

– Так, телефон такой, – ответил он.

– А-а, – сказала тетка, а подумав, сказал еще: – Так и у Чевелевых есть телефон ведь. Она соединяеть. А то связи нет, связи, бывает, нет. Провода рвет.

Напившись чаю и молока, Валера задремал и проспал до обеда, проснувшись, долго сидел на кровати, оглядывая комнату. Прошлогодние мухи лежали между рам на толстой голубой бумаге. Телефон его погас. Три латинские буковки, еще державшиеся в верхнем углу, давали знать, что он находится вне зоны соединения. В простенке на большой доске под стеклом лепились фотографии: все больше мужчины в военной форме, двое еще в царской, в шинелях до пят, с длинными ружьями, с примкнутыми штыками; центр занимали карточки военных лет, уже затянутые желтоватыми подпалинами времени, пилотки, светлые кружочки наград на бледной темноте гимнастерок; и сам Валера тоже был тут, с ними, еще строго черно-белый, – в бескозырке, на ободе которой различимы были буквы: «…рноморский фло…».

– Как вы тут живете? – неожиданно помрачнев, спросил Валера.