Наверняка по ее плану, и это становилось все очевиднее, моя задача сводилась к тому, чтобы придумать и записать в оставшихся тетрадях новую, свою версию финала. Вероятно, именно поэтому я вдруг и перестал быть мастером. Теперь востребован творец.
Одним из персонажей романа был как раз юродивый Матвей. Он бродил по Москве в обносках, бормотал несуразицы о царствии Сатаны и вообще вел себя, как типичный душевно больной человек. Он крестил прохожих, кланялся в ноги комиссарам, кричал «изыди, черт!» вслед клирикам, а ближе к развязке придумал окроплять всех подряд святой водой. Особенно доставалось от душевно больного уполномоченному по ливневым стокам при наркомате водоотведения и канализации – за «оголтелый атеизм». «А этого дустом, дустом!», – кричал при встрече с ним Матвей. Я отметил для себя и не исключал в ближайшем будущем какого-то инцидента с участием этих двух персонажей.
Убить единственного положительного героя романа, дабы лишь попытаться исправить перекошенный общий посыл. Это не самое очевидное решение, но иного выхода просто не оставалось. Чтобы весть о злодеянии быстро и гарантированно облетела всю Москву, а заодно вызвала смятение в умах читателей, убить Матвея собственноручно должен был один из серых безымянных чинов. И чем крупнее чин, тем выше башня, на которую мгновенно вознеслось бы имя невинно убиенного юродивого.
И все же что-то меня останавливало от включения в эту нехорошую игру. Уж слишком гладко все стелилось. Никто мне не мешал, Аглая играла против немца. Нет, все так красиво не бывает.
Бесспорно, что Афанасьев мне дважды противен. Во-первых, он советский, а во-вторых, вся эта каша заварилась на его топоре: ни расхлебать, ни на пол опрокинуть. И он, увы, не мастер. Он творец, которого обстоятельства вынуждают быть мастером! Он не слепой и не дурак! Не видеть варианта с убийством Матвея он попросту не мог. Тем более что конфликт юродивого с принципиально отрицающим греховность атеистом тщательно подготовлен и развит самим Афанасьевым. Очевидно, что автор вел дело к башне на крови, к сакральной жертве.
По всему выходило, что я намерился написать задуманный самим Афанасьевым финал. А это уже шило с мылом. А ведь у стенографистки, будь она приглашена для записи, и мысли бы не возникло дописать роман. Как просто ларчик был прикрыт…
11
Этот сеанс автоматического письма продлился всего около часа. Я вышел из прострации, тряхнул головой, потер глаза и виски. После привычно взглянул на последний абзац и едва сдержался, чтобы не захохотать в полный голос.
– Великолепно! – проговорил я с облегченьем.
Я закрыл тетрадь. Читать все, что было записано выше, не имело смысла. Попав в сюжетную ловушку, Афанасьев принял единственно верное решение. Чего ему это стоило – это его проблема. Зато теперь я со спокойной душой и чистой совестью отправился спать.
Выспаться мне не позволила Аглая. Ранним утром, едва только окончательно рассвело, она ворвалась в мою комнату.
– Это ты написал?! – выкрикнула она, потрясая тетрадью.
– Что написал? – еще не вполне понимая спросонья, что происходит, спросил я.
Она нервно пролистала тетрадь до последней исписанной страницы и громко прочла:
– Записал, – уточнил я и накрыл голову подушкой, давая понять, что все еще хочу спать.
– Ты мне врешь! – закричала Аглая. – Ты сам это вписал, чтобы роман остался незавершенным!
В нарочитой ярости я сбросил с головы подушку, сел, отер ладонями лицо.
– Что значит, я вру, Аглая Николаевна?! – жестко сказал я, всем видом демонстрируя, что подобные оскорбительные выпады в мой адрес не позволительны даже ей. – Вы отдаете себе отчет в том, что обвиняете во вранье и подтасовках русского офицера?! Как вообще вам в голову могло прийти, что я нарушу контракт?!
– Юродивый! – выкрикнула Аглая и вышла из комнаты, сильно хлопнув дверью.