Юродивая

Она поднялась за колченогим столом, возвышающимся посреди площади, шатаясь, держа за тонкую ножку прозрачный фужер, наполненный рубиновой кровью. Губы ее дрожали. Последние твои слова, Ксения. Народ ждет их. Народ по горло сыт словами, обещаниями, посулами, ложью, лестью, обидой. Как жаль его тебе. И ты губы должна разлепить и сказать. На пире ведь надо кричать веселые пожеланья, бросать пирующим людям куски золотого счастья и серебряной радости; обливать их белым соусом, брызгать в них зеленым вином. Они ждут! Кинь в них ком рыданья! Волчий вой!

— Люди… люди мои!.. Я пью за ваше здравие, потому что смерти нет! Когда мы уходим в ночь, мы смеемся и поем. Мы не слышим песен, доносящихся из могил, потому что у нас уши глухие. Потому что мы слепые и глупые дураки! А смерть — это пир веселый! Это пурга, она танцует с нами. Обними нас! Сделай нас людьми! Человек — это тот, кто полюбил смерть и лег счастливо спать с нею. За любовную постель я пью! За последний поцелуй!

Толпа загудела, заулюлюкала, закричала: «Ура! Живем вечно!.. Лети, пуля!.. Дави нас, танк!.. Не убьешь!.. Не раздавишь!.. Вот оно, бессмертие, — нам Ксенькой обещано!.. Она-то уж не обманет!..»

Пурга взвивалась. Стаканы взметались. Черные щеки людей вваливались все глубже. Какая холодная зима в этом году, Господи.

СУМАСШЕДШИЙ КОНДАК КСЕНИИ НА ПЛОЩАДИ ГРАДА ЕЯ

…Я Птица. Я Птица. Я Ангелица. Я залетела в Красные Казармы. О, сколько тут солдат. Солдаты, солдатики. Где ваше поле боя. Вам не мечтать о нем. Вот трубы гремят! Гудки гудят!.. Что ваш командир орет?!.. Выступаем… куда?!.. зачем… Огни летают по небу… огни впиваются вам в кожу… раздирают Ваше нутро… разламывают пополам ваши нежные ребячьи кости… Я спасу вас. Я — ваша сестра, маркитантка. Я таскаю с собой снедь в мешке, бинты, вату, перевязки, фляги с водой, бутылки с вином и спиртом. Где моя телега?.. Нет у меня телеги!.. Я всю поклажу на себе несу! На горбу… на загривке…

А крылья тебе мешают, Ксения?..

О да, очень мешают… но я стараюсь их не замечать… Они тяжелые, но ведь я ими могу прикрыть вас, солдатики, если что… если мина взорвется, и полетят осколки и земля в лица и в сердца, и надо будет лечь, и спрятать голову в глину, в грязь, в песок, в чернозем, а я тут как тут, наклонюсь и теплым крылом накрою… лежишь, солдатик, покойно ли тебе?!.. мирно ли тебе… не кусают ли белые, ледяные мухи нагого тебя…

Какая канонада! Разрывы! Скрещенья огней В зените! Свист и вой над головой!.. Радуга, из крови и белых бинтов, светящаяся, в непроглядной черноте… О странная Зимняя Война; ведь одним махом можно смести с лица земли не только бедный Армагеддон, но и Волгу, и Каму, и Урал, и Сибирь, и Россию; почему же до сих пор не взорвалось земное нутро, не вышла наружу подземная яростная лава?!.. Один удар — и не понадобятся Казармы, сложенные из красного древнего кирпича, и вы, солдатики, дети мои, не будете вскакивать, как ошалелые, по сигналу древней безумной тревоги. Все превратится в огненное красное месиво, в крошево жара и гибели, но никто не будет знать доподлинно, что это гибель. Человек хочет жить и в Аду. А ты кто такой, парень?! Знакомо мне лукавое, небритое лицо твое…

Он, качаясь, слепой, вытянув ослепшие руки, с сумасшедшими незрячими глазами, объятый сумасшедшей дрожью, шел наощупь ко мне, сумасшедшей. От него пахло бензином, мазутом, соляркой, дорогой.

«Я… с передовой. Меня подстрелили… и ослепили, А как бы я хотел увидеть тебя, Ксения… напоследок».

Я Птица, ты же видишь; ты видишь это руками; сердцем; ртом; языком целующим; сожженными ресницами. Гляди, какие широкие крылья. Я унесу тебя на крыльях. Я вылечу тебя. Я воскрешу тебя.

«Нет, Ксения. Уже не вылечишь. Не воскресишь. Должен же я умереть когда-нибудь. Там такое творится… на передовой!.. Эта Война будет последней, Ксения. Помяни мое слово».

Подхватить его под мышки. Он виснет на мне всею тяжестью; его тяжесть и груз моих крыльев соединяются и пригнетают меня к земле.

«Я разучился водить машину, Ксения… я больше не шофер. Я ничего не вижу. Ты будешь моими глазами?!.. Не смеши… не бреши. Я сам по себе. Ты сама по себе. Бог создал нас раздельными. Бог сотворил нас всех одинокими. Чтоб одиноко жили мы. Чтоб одиноко умирали. Чтобы, царапая больничную простыню или военную землю ногтями, мы шептали Богу: что же Ты, Бог, нас одних оставил, так ведь тяжко одному, одной… без Тебя…»