Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний»

Я считаю, что мы достаточно обслуживаем нашего рабочего зрителя, и мы можем на десять пьес, скажем Киршона[480], поставить одну пьесу такого профилактического характера.

Товарищ Гроссман-Рощин.

Товарищи, разрешите на этом дискуссию закончить и перейти к показу.

Н. Гончарова. Мимо цели

(На диспуте о «Списке благодеяний» в клубе теаработников)

В узком и тесном зале клуба теаработников дышать нечем. Отдушины окон забиты людьми, возле дверей — море человеческих голов. Полно на сцене, за кулисами. В зрительном зале уплотнились так, что сидят по двое на одном стуле.

В этой обессиливающей духоте, среди сплошного шума и истерических выкриков женщин развертывается диспут о «Списке благодеяний».

На авансцене Мейерхольд. Поближе к нему приткнулся Олеша, бледный, сосредоточенный. За ними — актеры и актрисы, режиссеры, драматурги — словом, почти вся театральная общественность. Нет только рабочих. Видно, там, на гигантах-заводах и новостройках, «проблема» интеллигенции и ее отношение к советской власти мало кого взволновала и заинтересовала!

В президиуме Карл Радек, Боярский[481], Россовский[482], Млечин.

С горячей защитой «Списка благодеяний» выступает председатель союза революционных драматургов т. Морозов.

«Это лучшая пьеса в сезоне, настоящая пьеса, а не „агитка“ из тех, что не волнует и не трогает широкие массы. Она своевременна. Смешно утверждать, что она должна была появиться два года назад. Проблема отношения интеллигенции к советской власти должна быть поставлена на повестку дня. Интеллигенция, правда сильно развенчанная революцией, является умственной головкой, которая играла и продолжает играть на Западе ведущую роль в политике. Артистка Гончарова в пьесе Олеши является представительницей того слоя интеллигенции, который мы должны перевоспитать, сделать нашим.

Неверно утверждение, что Гончарова чужой нам человек. Она и мыслями, и чувствами с нами, от нас ее отделяют только „бытовые наклонности“. Разве могла бы „чужая“ сказать такие слова, какие говорит Гончарова коммунисту Федотову из полпредства: „Поцелуйте меня в лоб от имени полпредства“, и, отвечая Татарову на вопрос о России, говорит: „России нет, есть Советы“.

Прекрасна ее героическая смерть — смерть за „чужого“ коммуниста» (здесь т. Морозов, по-видимому, случайно обмолвился, так как среди коммунистов, конечно, нет чужих и своих).

С резкой критикой речи Морозова выступает т. Россовский.

Интеллигенция никогда не была решающей силой. Владимир Ильич верно сказал о русской буржуазной интеллигенции: «Либералы на словах — реакционеры на деле». Сказать об интеллигенции, что она соль земли, это значит по-эсеровски подойти к вопросу. Пьеса Олеши характерна для определенных попутчиков, еще не изживших своего буржуазного нутра. Она не выражает мировоззрения передового класса и не является тем высокоидейным художественным произведением, которого мы вправе ждать от талантливого Олеши.

Олеша как драматург еще не пропустил революцию через себя. Художник и его образы не вклинились в жизнь, мораль художника не вошла в политику. Олеша истратил огромную силу таланта на решение вопросов, не выходящих за пределы его индивидуального мирка, не понял новых героев. Митинговые речи коммуниста Федотова в его пьесе не звучат, потому что он аргументирует от плаката. Эта талантливая пьеса об интеллигенции должна быть последней, подытоживающей вполне законченный этап развития Олеши.

Пьеса Олеши, говорит тов. Подольский[483], ставит вопрос о перестройке человека, очистке его от грязи капиталистического общества путем большой внутренней борьбы. Правильное решение этого вопроса имело бы большое значение. Но Олеша не показывает перестройку человека в непосредственной связи с практикой жизни. Громадное движение советских артистов в цеха, в колхозы явилось для многих опорными пунктами их перестройки. Олеша для чего-то отправил свою героиню за границу, выбрав, очевидно, «меньшее из зол».

Волнуясь и перебивая сам себя, с большой подкупающей искренностью говорит Олеша: «Вальс звенит за чужими окнами, и человек думает о себе». Разве не может человек думать и о себе? В чем меня упрекают? В том, что моя пьеса индивидуалистична? Но разве я не показал в своей пьесе, что всякий индивидуальный акт наказывается? Разве не погибает моя героиня? Я не только не возвеличил ее, не оправдал ее колебаний, ее сомнений — я даже боюсь, что слишком сурово поступил с ней. Меня упрекают в том, что в моей пьесе много от авантюры, от Дюма. Разве это плохо? Ведь и в «Гамлете» много всяких авантюрных нагромождений, но это захватывает, это интересно.

Постановка Мейерхольда — это второе рождение моего замысла. Я не представляю себе лучшей постановки.

Говорят, что пьеса несовременна. Это неверно — она вполне современна. У нас были процессы вредителей и еще будут. Среди нашей интеллигенции есть и такие, которые ведут «список преступлений» советской власти.

Остроумная и содержательная речь Карла Радека вызывает громадный интерес у слушателей.