Юрий Гагарин

Запускают при стечении огромной толпы ребятишек. Но больше всех переживает за братьев, конечно, Зоя. Один держит змея за углы, другой натягивает нить. Остается только подбросить! «Подкинь и отпускай!» — приказывает Валентин и отдает управляющую нить Юре. Бумажный парус рвется из рук…

Кто хоть раз испытал в детстве это необъяснимое чудо воспарения обычного газетного листа, тут же схваченного воздушным потоком, невидимым, но ощутимым по упруго натянутой нити, когда уже и катушка начинает вертеться веретеном, а бумажный квадратик все уменьшается в синеве и трепещет на невообразимой высоте, как нечто живое, которым ты управляешь до звона тугой струны, тот не может забыть этих минут слияния с небом.

Воздушный змей над деревней Клушино. Нитка, впившаяся в мальчишескую ладонь Гагарина Юры. Да, конечно же, вспоминая детство, братья искали те вешки, которые вели к двенадцатому апреля.

Планер! Удивительно, как в деревушке, меж высоких хлебов затерявшейся, оказалась модель планера? Деревянную птицу, поломанную и давно заброшенную, Валентин увидел на шкафу в пионерской комнате и, выпросив у вожатого, принес из школы домой.

Можно себе представить, как заблестели глаза у Юры. Самолет в их избе, почти настоящий. Не беда, что беспомощно повисло крыло, что корпус в дырах и трещинах. Он летал, значит, будет летать. И опять нет никому покоя: чинить, ремонтировать! И как можно скорей!

Подошел, наклонился отец, пощупал, прикинул: «Можно наладить штуку. Крыло надо сделать заново, обтянем папиросной бумагой. Только такая работа спешки не любит».

Вспомнилась старшему брату и такая подробность: когда модель была готова к полету, Юра предложил нарисовать на крыльях звезды, а Валентин собрался было вывести на фюзеляже крупными буквами слово «Гагарин».

«…Отец круто осадил меня:

— Не сметь! Вдруг не полетит — на посмешище выставить себя хочешь? И кто ты такой: Га-га-рин?.. Тоже мне Петр Великий».

Такие уроки не остаются бесследными в детской душе.

Планер стартовал бесфамильным.

«Полетел! Полетел!» Это уже не игривый взвив бумажного змея, а полет, полет самолетика над застывшей в восторге толпой мальчишек, ощущение крыльями собственных разведенных ручонок, таких же хрупких и тонких в запястье.

«Полетел! Полетел!» И — вдогонку за ним, вон в кабинке летчицкий шлем. А травы внизу, как леса, а лужи — как будто моря. «Полетел! Полетел! Полетел!»

Но почему он заваливается на крыло? Неужели сейчас упадет? И обрывается что-то в мальчишеском сердце, как будто Юра и впрямь на том самолетике.

— Ты не забыл планер?

— Ну как забыть… Раз пять заваливался, падал, ломался. И все-таки полетел!

— Полетел, конечно! — оживился Юрий, выводя себя из какой-то очень глубокой думы.

— А еще, Юра, помнишь, как гуси твои забрели к соседям и ощипали всю грядку с рассадой?

— Помню…

Но это уже вроде бы и не относилось к вехам судьбы. Хотя, как знать, быть может, здесь братья были к истине ближе.

Сельское житье любит трудолюбивых, и, как всякий деревенский мальчишка, Юрий познал эту истину в раннем возрасте.

Анна Тимофеевна заметила: «Думается, что и ребята наши, видя, что родители без подсказки работают, тоже дружно тянулись за ними. Каждый из них свою работу знал.

Валентин подрос — за ним было пригнать и угнать скотину в стадо, а потом вместе с отцом плотничал, починкой дома занимался. Зоя маленьких нянчила, потом помогала по хозяйству… Такое еще наблюдение: каждый должен чувствовать, что его работа нужна, что дело он делает необходимое, что без его вклада семейному коллективу нелегко будет справляться. Ребенок — человек чуткий… Ответственность любого серьезнее делает, основательнее — что взрослого, что ребенка».

Юра еще слишком мал для какого-нибудь серьезного дела. Сначала все надо увидеть. И он постепенно открывает для себя мир сельских забот.

Вот ни свет ни заря встала мать, завозилась у печки, затрещали лучинки, и теплом потянуло по всей избе. И отец уже на ногах, ладит нехитрый свой инструмент — топор, долото, рубанки. Родители стараются не шуметь, не будить ребятишек, позавтракали на скорую руку на кухне — и по своим работам: мать — на ферму, отец — к срубу дома, что начал складывать на окраине.

Уютно лежать под нагретым рядном, досматривать сны на рассвете. Но рожок пастуха поднимает сначала Валю — пора выгонять в стадо корову, овец. С диванчика спрыгнула Зоя, загремела в сенях ведром, сейчас побежит по воду, мать наказала большую стирку.

Только им, двоим, еще маленьким Юрию да Бориске, дозволено поваляться в постели.