Юрий Долгорукий

- Вот - юность… ей всё доступно! Ей всё на благо, на радость! А мне, старику, во зло: обилие пищи - во зло, хожденье по мокрети в лес к «языкам» - во зло. Даже это Вечное мытьё обернётся злом, ибо грудь удушьем заложит! Вот кабы съесть молодильных яблочков… Говорят, что всё-таки есть такие на свете. А где они? Сам я хоть много жил, а не видел. Где яблочки те - не знаю. Молва идёт, что на острове на Буяне. А где тот остров? Похоже, достать те яблочки трудно. Недаром бают, что там, на острове на Буяне, лежит вкруг сада змей лютый Елеафам. Сомкнулся кольцом - и пройти туда невозможно… Вон видишь: неведомый остров, на том на острове змей! Достань попробуй…

Он дожёвывал беззубым ртом мелкие крошки каши, качал головой, сокрушался:

- А надо бы мне молодильных яблочков: стар стал. Жом с Клычом одолевают. И вон - игумен бранит, что блага ему не шлю. А яблочков как поел бы, так всех бы волхвов дубиной смахнул, а «тёмных» креститься бы скопом в реке заставил. Потом - десятину бы стал собирать…

Феофан воинственно оживился, подумав о том, что мог бы, поевши тех сказочных «молодильных» яблочков, не бежать от Клыча побитым, а сам - бежать за Клычом, ударяя под зад лаптишком.

Но думай не думай, а силы - нет! Бока - в синяках, и ноги не гнутся…

- А всё оттого, - добавил он грустно, - что в тяжких грехах живём. Крещёные и язычники - равно. Наши грехи и плодят всяких бесов, подобно тому, как почвы добротность плодит хорошие злаки. Отсель и слабеет род человеков. Однако старые люди не зря при детстве моём говорили, что раньше-то человеки были иными, чем ныне. Раньше были они большие: одна нога человеческа аль рука была тебе в рост!

Феофан указал на Любаву.

- Вот какие были раньше большие люди! А ныне, гляжу, мельчают. Возьми хоть меня - сморчок. Да… слабнут, хиреют люди. А после станут не больше мухи или муравля лесного…

Пугая Ермилку с Вторашкой, он строго закончил:

- Тогда и настанет конец всему!

Вошёл Симеон. С улыбкой он поглядел на покрытого синяками, но светлого после бани старого Феофана:

- А… жив ещё, старче?

- Жив.

- Опять с волхвами воюешь?

- И то…

Симеон вполголоса приказал Любаве:

- Выдь к тыну. Там тебя ищет некий знакомец… И вновь повернулся к старцу:

- Беречь себя надо, отче. Без толку к волхвам не лезь. Феофан сердито вскричал:

- Ан лезть к ним, во тьму их, буду! Светоч правды туда внесу!

Любава не слышала, что ответил зодчий: накинув шубейку, она поспешно выскочила за дверь.

У тына, спиной к избе, смиренно стоял оборванный, мокроногий мужик, блаженно греясь под солнцем. Было видно, что шёл он в посёлок издалека - по вешним мокрым дорогам, без отдыха, лишь бы скорей дойти. Услышав скрип двери, он сразу же обернулся, и девушка чуть не вскрикнула от испуга: поперёк почти безбородого, молодого лица шёл страшный волнистый шрам. Розовый, как червяк, он тянулся от уха до уха, уродуя всё лицо. Но это лицо - улыбалось. Серые ласковые глаза смотрели на девушку прямо, будто хотели спросить:

«Ужель опять не узнала?»

Но Любава уже узнала и эти глаза, и шрам.

- Ох… Кирька! - сказала она потрясённо. - Ведь ты отправился в Суздаль?

Кирька весело протянул ей руку:

- Будь здрава, Любава. Был я и в Суздале. Был за Волгой. К тебе вернулся…

Заметив выражение невольного жалостливого отвращения на лице Любавы, глядящей на страшный шрам, Кирька со вздохом прибавил:

- Никак ко мне не привыкнешь? А я привык! И опять с беспечной улыбкой заметил:

- Одна только ты цветёшь!..

Любава видела Кирьку ещё в тот вечер, когда он пришёл из рати в посёлок с телом Иванки, чтобы с рассветом двинуться дальше, на Суздаль. Она его видела в краткий миг, но он, пугая страшным лицом, успел рассказать ей о славных сечах и доблести парня Мирошки.

- Теснит твой парень Мирошка смолян! - сказал он тогда ей с доброй улыбкой. - Чаю, что скоро вернётся вместе с суздальской ратью к дому…

Теперь возвратился Кирька назад. Возвратился - и возле тына шёпотом стал рассказывать о судьбине книжника Даниила. В конце попросил передать о том же боярышне Пересвете.

Любава молча кивнула и поспешила уйти в избу. Там она взяла ларец - коробку, сделанную отцом за зимнее время, и снова вышла со двора.

За ней увязался Ермилка.

По мокрой дороге, от рощи до рощи, они побежали к боярской усадьбе. Но возле ворот их вдруг задержал Якун. Замахнувшись большим батогом на Ермилку, Якун вскричал:

- Куда? - и ухватил настойчивую Любаву за ворот шубейки.

Управитель боярский был озабочен: с Клязьмы только что возвратились «Якуньи други», ходившие полой водой в свой первый после зимы разбойничий поиск. Теперь от Яузы, мимо сверкавшего перед усадьбой набухшего озера, ватажники торопливо таскали добытое ими добро в усадебный грязный двор.

Якун стоял у ворот, торопил и толкал ленивых, - боялся Кучкина гнева: увидит боярин - отнимет башку от тела!

Один из ватажников протащил растрёпанный тюк. Второй пронёс за спиной лубяную торбу, в руках - охотничью птицу в тёмной шапочке и с цепочкой. Увидев девушку и Ермилку, он подмигнул им, встал у ворот и с нежной ухмылкой щёлкнул сокола ногтём по клюву:

- Ловец!