Юрий Долгорукий

Киев пел, шумел, бурлил, клокотал, на короткое время Киев стал единым - от княжеского дворца и до беднейшей землянки на Подоле, вырытой теми, чьи дома были снесены весенним половодьем. Однако ничто не длится вечно, потому-то и киевское веселье имело свой предел: тем временем до захода солнца, когда стража, по обыкновению, выгоняла за городские ворота всех посторонних, на торговищах тушились костры, в монастырях горели только свечи перед иконами богородицы и Христа, да и то под надзором приставленных для этого монахов бессонных. Киев расходился, разбегался, тяжело раскрывались, поворачивались ворота на вервиях, на брёвнах, отвесные, колодные запирались глухо и надёжно, отгораживался каждый двор от другого и от всего мира, становясь отдельным миром для самого себя загадочным, таинственным, напуганным, а то и преступным. Киев уже и не Киев с ласковым солнцем, со звоном колоколов, с пением и смехом, а сплошная притаённость, мёртвые ворота, глухие стены, непробивные частоколы. А что там - за воротами, за частоколом, за крепкими и непробиваемыми стенами?

Стража неторопливо обходит улицы, площади, стража вдоль валов и на валах, возле ворот и на заборолах, возле княжеского дворца и на детинце, где спят воины суздальские, стража с княжескими знаками на дубинках, на колотушках, на ручках копий, а знаки эти неодинаковы: то готовый к прыжку лютый зверь, то лук с нацеленной в землю стрелой. Выбирай, что хочешь. Страже всё едино, она знает своё, для неё и князь - не князь, ежели говорить правду, потому как князь далеко, а восьминник ближе и к телу и к душе. Вот он объезжает Киев с двумя своими мрачными головорезами, о которых люди боятся промолвить слово. Даже днём, не то что ночью.

Петрило едет медленно, два его прислужника держатся на почтительном расстоянии, словно бы прикрывая своего господина от неожиданного нападения; хищно посверкивают в темноте глаза восьминника, он то и дело покрикивает:

- Бди и слушай!

Ехал дальше, с ленивой угрозой переставляя слова в своём известном для всех восклицании:

- Слушай и бди!

Объезд он начал со двора Николы Безухого, куда вкатила свой воз Оляндра, заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух своих чёрных прислужников, ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим - в темноте даже разобраться трудно, где чей двор. Когда-то давно появился он здесь никчёмным бродягой: ничего у него не было, - казалось, пошёл служить, собирал по Киеву княжеские виры, а тем временем его богатство тоже всё заметнее и заметнее разрасталось. Так незаметно Петрило и сравнялся с боярством, разросся, распростёрся, раздвинул двух Никол - Безухого и Плаксия, и уже и не поймёшь, кто же больший боярин в Киеве.

За воротами послышался шелест. Петрило гмыкнул: "Бди и слушай", ему открыли, он бросил коротко в темноту:

- Боярыня не спит?

- Хлопочет, - последовало в ответ.

Петрило соскочил с коня, бросил в темноту поводья, невидимые руки послушно подхватили их, а восьминник побрёл к боярскому дому, где в круглых окошках тускло посверкивал свет. Перешагнул, не спрашивая, порог, в ноздри ему ударило кислым и острым запахом, Петрило шмыгнул носом, повертел головой. Кто-то бросился ему под ноги, он оттолкнул его, открыл одну дверь, другую, третью, пока наконец нашёл тот слабый мерцающий огонёк. Кислым духом разило всё больше и больше, потому что Никола Безухий любил устилать скамьи собачьими шкурами, дескать мягкая, тёплая и не вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.

- Кто светит огонь? - рявкнул Петрило, открыв ещё одну дверь, хотя и хорошо видел, что по горнице ходит, присматриваясь к обстановке, Оляндра со свечой в руках, новая киевская боярыня, наложница великого князя, ибо все честные люди владетельные видели сегодня, как бесстыдно рассиживалась на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?

- Не велено в Киеве зажигать свет ночью! - ещё раз рявкнул Петрило и, приблизившись к Оляндре, игриво хлопнул её ладонью между лопаток. Оляндра ловко уклонилась в сторону, не засмеялась от игривости восьминника, наоборот, зашипела угрожающе:

- Прочь, боров выложенный!

- Не знаешь Киева, - засмеялся Петрило. - В Киеве так: пиво кончается, начинаются жены.

- Я не жена.

- Кто же?

- Боярыня!

- Ещё свежая.

- Всё едино боярыня.

- Киевская ведь. А в Киеве Петрило - восьминник. И свечки зажигать… - он снова потянулся к Оляндре.

Но женщина снова увильнула, осветила тёмный закуток.

- Без тебя уже есть!

Петрило протёр глаза. В горнице стоял какой-то человек.

- Кто? - крикнул восьминник, хватаясь за меч.

- Я, - спокойно ответили ему.

- Кто такой? Потому что не оставлю ни глаза во лбу, ни зуба во рту!

- Ужели не узнал? Иваница. Пили у князя.

- Ловок, опередил. Как же своего лекаря оставил?

- Вот уж! Он сам по себе, а я сам по себе. Каждый спит для себя. И сны свои у каждого.

- В Царьград бы лучше готовился, завтра отплываете.

- Кто плывёт, а кто и нет.

- Ужель не поплывёшь со своим лекарем?

- Не твоё дело.

- Сюда зачем забрёл?

- Вот уж! А ты зачем?

- Я восьминник.